Наталья Романова - Дайте кошке слово

ДВЕ УЛИТКИ

Есть улитки, которые живут на деревьях. Ползет такая улитка по дереву, по зеленому листу, по ветке; голову высоко подняла, два рога торчат вверх, а два поменьше — вниз. Нижними она ощупывает, а верхними смотрит. (На конце этих рогов глаза.)

Ползет, говорите? Ну нет — плывет. Гордо задрав голову, медленно, важно, выставив вперед ногу, — плывет. Вот это походка! Вот это стать!

Ту улитку, что так свободно и красиво на дереве жила, я встретила на Кавказе.

А у нас под Москвой мне повстречалась другая. Жила она в заросшем пруду. Рядом с тем прудом дома выросли — шестиэтажные и восьмиэтажные. Люди из тех домов ходят мимо пруда и в пруд всякую всячину кидают. Окурки, очистки, отбросы. Все тут есть. И среди всего этого улитки живут. Ползают по дну. И так же гордо, задрав голову и вытянув вверх рога, — «плывут». Ощупывают все, что попадается по дороге.

А по дороге все что хочешь попадается. То попадается, что человек совсем в другое место должен бросить. А по глупости сюда бросил.

Медленно движется улитка по окурку, по апельсиновой корке, по обрывку газеты. И все рогами осматривает, потому что и у нее на рогах глаза. И раз уж лежит тут — надо изучить, что это: друг или враг?

Те улитки, что на суше живут, дышат легкими, а те, что в воде — жабрами. Но не все. Наша улитка время от времени из воды высовывается и воздух заглатывает. Она хоть в пруду живет, а тоже дышит легкими. Видно, предки ее в воду вернулись: тянуло их в родную стихию.

Человека ведь тогда еще не было. А уж окурков да газет — и подавно. Так что в воде очень хорошо было жить.

ВО ДВОРЕ

Во дворе ходит птица. Она не похожа на тех, что прыгают рядом. Те прыгают, а она ходит. А рядом вот кто: голуби и воробьи.

У голубей головка маленькая, тело как будто вылеплено из глины — словно голубь не птица, а статуэтка.

Ну а воробьи — те только и знают что прыгают. Скок, скок, прыг, прыг возле голубей. Вроде бы и не воруют у них, вроде бы и не прихлебатели, а просто рост подвел. А так бы воробей — серьезная была птица. Деловая.

Но та птица, о которой я начала рассказ, совсем на них не похожа.

Она будто ученый среди них, обыкновенных птиц. Голова большая, клюв вытянут, значительный клюв. Посмотришь, и сразу видно: умная птица. И ходит эта птица среди голубей да воробьев так, будто знает, что совсем не такая она, как они. А тут, среди них, оказалась случайно.

И голуби, видно, это тоже понимают. Выстроились за чужеродной птицей гуськом и прыгают за ней — любопытство их одолевает.

Но не до них этой птице. Уж что с этой птицей, не знаю, а только летать, по-моему, она не очень-то способна. То ли крыло у нее подбито, то ли в каких-то особых условиях выросла. Может, действительно ученая? Может, у человека жила, по-человечьи говорить умеет, поэтому и ходит с умным видом?

Вот птица поближе к дому направилась, голуби да воробьи за ней цепочкой — словно ее шлейф несут. Серая ворона этому не противится.

Но тут голуби да воробьи вспорхнули — и нет их. Дело в том, что из подвала появилась кошка. Вышла вроде бы посмотреть, что тут делается. А на самом деле давно знает, что здесь происходит. На морде это у нее написано. Морда у кошки круглая, хитрая, кошка глаза жмурит. Будто и не торопится. Будто птице фору дает, поскольку та, видно, не совсем в норме. И вот это обстоятельство больше всего кошку забавляет: что, мол, делать, серая ворона, будешь, давай посмотрим?

И кошка тихо с лапки на лапку переступает, крадется.

Птица все, конечно же, понимает: свое положение и удовольствие кошачье. И опасность, и безвыходность, но и сила птичья, достоинство — в ней сидят.

Взмахнула крыльями раз, другой, с усилием, тяжело… без птичьей легкости в полете. А все-таки она уже не рядом с кошкой. Все же на дороге оказалась. Где люди ходят. И я стою. Люди сочувствуют: видно, больная серая ворона.

Кошка красться перестала, посмотрела снисходительно: что, мол, так и есть — не летун ты. Отвернулась и пошла к подвалу, словно желая показать, что не нужна ей вовсе наша птичка, а так просто, припугнуть ее хотела да выяснить, кто это появился у них во дворе?

Но серая ворона испугана. И уже на земле находиться не хочет больше. Еще несколько взмахов, таких же тяжелых, таких же трудных, — и птица исчезла. То ли на балкон села, то ли еще где спряталась.

Долго я ждала, что птица снова появится. Но не дождалась.

А дома рассказала, как во дворе больная ворона, спасаясь от кошки, на дорогу вышла — под защиту людей. Конечно же, мне не поверили. Да и сама я стала сомневаться. Мало ли что привидится при желании.

Однако вот что я прочитала в книге: «Вороновых считают венцом эволюции птиц. Серые вороны благодаря своему высокому интеллекту умеют, используя свой личный опыт, правильно ориентироваться в сложнейших ситуациях».

Значит, можно верить глазам своим.

ПЕВЕЦ

Я давно слышала о нем. Вернее, я даже знала его. И так как он был первой и единственной птичкой в моей жизни, то и произвел на меня сильное впечатление. Мне казалось, что это желтенькое тельце, эти умные глаза, эта трогательная головка маленькие по недоразумению. И птичкой называется тоже по какому-то непонятному стечению обстоятельств. А на самом деле это что-то удивительно разумное. Звали его Ванечка.

Он смотрел, чуть наклонив головку, словно стараясь показать: «Я вас слушаю», «Я вас понимаю», «Ах вот, что вы хотите мне сказать».

Потом его увезли, и до меня доходили только рассказы о нем. Я верила рассказам, но как-то спокойно относилась, скажем, к тому, что желтенький кенар садится перед телевизором и поет в такт любой музыки. Мне даже рассказывали, как он при этом вертит головкой и подпрыгивает, словно танцует.

И вот я снова увидела его. Я у него в гостях.

Его хозяина зовут так же, как и Ванечку, — Иван. Иван Федорович Ремизов инвалид Отечественной войны. Он живет один и с помощью костыля очень медленно передвигается по квартире.

Иван Федорович идет в кухню, и в комнате остаются две птички: желтенький кенар Ванечка и еще одна — серо-зеленая. Это самка. Она сидит в клетке, в гнезде, на четырех яичках и переворачивает их ногами.

У нее испуганные глаза — она боится меня: Иван Федорович, который сшил ей гнездо из своего шерстяного носка, вышел, а я, незнакомая, осталась рядом.

Ванечка занял место у входа в клетку и посматривает в мою сторону.

«Вот мы и свиделись, наконец, — думаю я. — Желтенький, разумный».

И «желтенький, разумный» смотрит, чуть склонив голову, боковым взглядом.

Иван Федорович возвращается, включает телевизор.

— Спой, спой, — говорит Иван Федорович.

Птичка летит к телевизору. Но по телевизору говорят. Музыки нет. Птичка садится на стол возле телевизора и, вцепившись в край стола, прямо глядя на меня, начинает петь.

Поет громко, песню за песней, не отрывая от меня взгляда, повернувшись только ко мне.

Одна песня, вторая, третья — певец выступает. Длинные ножки вытянуты, нельзя сказать, что птичка сидит, она стоит. Ванечка стоит. Певец поет, певец дает концерт, и в этом «зале» мы с ним вдвоем. Он, маленький, желтенький, поет так искусно. Я слушаю его с таким уважением, почтительно смотрю на него, так внемлю…

И вот заиграла музыка. Классическая музыка, серьезная музыка. Ванечка остановился, прислушался… Он даже немножко съежился. И запел — тихо, чуть слышно. Вдохновенно раскачиваясь, он тактично вставлял свои трели в музыку телевизора, образовывая нечто целое с ней. Он импровизировал на ходу. Его музыка рождалась тут же, одновременно с услышанной, и сливалась с ней, и он весь сливался с музыкой. Вытянувшись до предела, словно струна, — он пел.

Маленький певец. Достойный певец. Двадцатого века певец. Потому что, когда же еще певцу мог аккомпанировать телевизор.

СЕРАЯ МЫШКА

Я сижу в кухне. Живу я на первом этаже. И вдруг слышу: скребется. Настораживаюсь. И что вы думаете? Разгуливает. Мышь разгуливает. Мелькнул хвост в одном месте, потом правее, еще правее. Толстая, серая, хвост длинный, но самое главное — уши. Большие, глубокие, какие-то даже изысканные, во все стороны вращаются. Но это все я потом рассмотрела, когда уже уговорила себя, что ничего страшного в мышке, в серой маленькой мышке, нет. Что она меня боится. Кстати, это была неправда: мышь меня совершенно не боялась. Мне даже казалось, что она вышла от скуки. Захотелось пообщаться.

А мышь выбежала к умывальнику, села и смотрит на меня.

В это время, как я думала, к счастью, позвонил телефон, и я вышла. Стою, значит, в коридоре, разговариваю, рассказываю про мышку и про то, как я ее боюсь. Слушаю в ответ, что бояться мышки глупо, что ничего она сделать не может и т. д.