Борис Рябинин - Друзья, которые всегда со мной
Здесь, у воды, было относительно спокойно, рев пламени, грохот каменных обвалов и крики гибнущих людей не долетали сюда. Плавно несла свои много повидавшие воды Волга; но и она стала нахмуренная, суровая, не похожая на себя. Здесь спасенные дождутся ночи; когда стемнеет, их вместе с ранеными переправят на другой берег, а там уже проще. Там в ходу грузовики и подводы, хотя им тоже приходится выжидать, когда отстанут гитлеровские «рамы» и «юнкерсы»[8]. А потом приплывут «черные лебеди» — перекрашенные в темный цвет пароходы (чтоб легче маскироваться в ночное время) — и увезут всех в глубокий тыл, в полную безопасность, куда-нибудь на Урал или еще дальше, где не грохочут пушки и небо не затянуто смрадным пологом горелого железа…
Запищал зуммер полевого телефона:
— Требуют упряжку. Немедленно…
В это время Король с товарищами вел бой за другой дом.
— Да тут цельная семья: мать, бабушка, детишки… — сообщили каюру, когда упряжка прибыла. — Бабка не может двинуться: отнялись ноги…
Бабку и остальных сажают на тележку. Снова: «Буран, айда!».
Гремит тележка, подскакивая на рытвинах. Трясутся головы седоков, онемевших от ужаса… Живей, живей, Буран! Вызволяйте, милые собачки! На вас вся надежда…
Может быть, покажется удивительным, но оказалось: там, где человек не сможет проползти, где бессильны все виды транспорта — механического, конного, — там проскочит собака…
— Живей, живей, Буран!..
Они несутся так стремительно, что тела наклонены вперед, постромки врезались, часто-часто мелькают лапы. Уши прижаты, пасти широко раскрыты, болтаются розовые языки…
А вокруг все продолжает рваться и гудеть и полыхать жаром.
Ба-бах! Тра-та-та-та-та… В них? Кажется, опять пронесло. Учащенно дыша, они останавливаются. Еще один рейс на счету.
Теперь можно немного передохнуть. Их покормят…
Но снова зуммер и короткий приказ:
— Есть раненые. Упряжку, немедленно…
Снова быстрые ноги, выноси!
Раненого кладут на тележку. Это Король. Нашла-таки неустрашимого разведчика коварная пуля. Рыжий чуб взмок, бледность покрыла впалые щеки, губы, только где-то в кривой усмешке да в глубине синих, как Черное море, глаз, казалось, таилось обычное: «У нас в Одессе было еще и не то…»
…Всего несколько часов из жизни фронтовой упряжки, а сколько за эти роковые часы-мгновения произошло событий!
…Они доставили в полевой медсанбат и его, этого отчаянного рыжего с веснушками, который и в бреду повторял: «Бей, гадов! Вперед! Дави их! Полундра!» — и порывался взмахнуть рукой, вероятно, кидал гранату. А когда возвращались назад, тяжелый немецкий снаряд угодил прямо в середину упряжки…
От них не осталось ничего. Даже клочьев шерсти. Лишь потом, когда немцев прогнали и жители взялись за восстановление города, однажды дворник, подметая улицу, наткнулся на рваный ошейник Бурана.
Но, вероятно, и поныне где-то благословляют бело-пегого пса и его свору, которые в горячие дни Сталинграда вывезли из огня целую семью — мать, детей, бабушку…
А может, и не вспоминают. Бабушка умерла, дети выросли. Память — неверный инструмент, а время идет быстро.
Последний рейс Шестакова
Остались позади великая Сталинградская битва, широкий невозмутимый разлив Волги, груды камней, которые еще недавно были городом. Грохочущее чудище войны откатывалось все дальше, туда, откуда и пришло, на Запад. Советская Армия наступала.
Теперь упряжки действовали на громадном пространстве наших южных степей, действовали, не зная ни сна, ни отдыха.
Ох, и чудесна же ты, степь, но только когда ты лежишь под мирным солнцем и не обагрена кровью! Будто рубином краплен снег. Кровь, кровь, кровь… По этим следам, как по путевым знакам, пройдешь от Волги и Дона до Берлина и Эльбы и нигде не собьешься… тысячи километров! По этим следам можно было читать, как разыгрывались сражения.
Началась ростепель — весна на дворе! Дороги размокли, снег стал рыхлым и вязким. Автомашины отстали, лошади вязли в снегу. Даже танки с трудом преодолевали распутицу. Только собаки работали безотказно. Порой только они и успевали прийти вовремя на помощь, пока спасение еще возможно.
Война обернулась по-другому: против того, кто ее начал. Но она продолжала брать все новые и новые жертвы. Санитары едва успевали справляться. С полной нагрузкой работали упряжки.
Спасти жизнь! Зачастую жизнь зависела от того, насколько быстро удастся доставить раненого в ближний тыл, где ему окажут медицинскую помощь, врач сделает операцию. Пролежит долго на снегу — обморозится, а то и вовсе замерзнет. Словом, вот уж где истинно: промедление смерти подобно…
Шестаков потерял счет ездкам, утратил представление о дне и ночи, давно перестал подсчитывать, сколько раненых вывезли. У собак были сбиты лапы, на груди и спине образовались потертости, но Зато сколько раз обманули смерть! Не забыть, как везли молоденького-молоденького летчика. Он выбросился с парашютом из горящего самолета, весь обожженный, в нескольких местах продырявленный. Он непрерывно кричал и звал мать… А как спасли полковника-танкиста! Его взяли прямо из танка. Экипаж весь был убит, чудом остался жив полковник, командир бригады. Этот был в сознании и всю дорогу тревожился, как там «его ребята», приказывал остановиться и высадить. Он и в медсанбате все продолжал требовать, чтоб его отправили назад.
Не знаю, вспоминал ли Шестаков, как несколько лет назад их, участников пробега на собаках Урал — Москва, приветствовали жители столицы; доподлинно известно, что он не собирался быть ни каюром, ни командиром отделения санитарных упряжек; однако когда вышло так и его послали именно в такую часть, он принял это как должное и служил, как может служить советский солдат.
Подобно тому, как артиллерист, летчик, танкист, сапер помимо того, что обязан знать общевойсковой командир, должны еще в совершенстве владеть оружием, так и военный собаковод должен быть специалистом в своей области, знать свое «оружие» — собаку. Знания одного устава тут недостаточно (хотя, конечно, и устав необходим солдату); нужно еще разбираться в психологии бессловесных существ, с которыми имеешь дело. Зная ее, будешь представлять, на что они способны, что можно требовать от них, а чего нельзя.
Шестаков с детства любил лаек. Лаек у него всегда был полон двор. Он вырастил чемпиона страны — Грозного; и сам, пожалуй, был чемпионом — лучше его никто не умел управиться с собакой! Теперь лайки сопровождали его на ратном пути.
Молодцеватый, подтянутый, Шестаков и на фронте оставался таким же. С собаками ровен (потому они, наверное, так хорошо и слушались его), к людям доброжелателен. Товарищ хороший. Кроме того, он был смел, предприимчив, не привык отступать перед трудностями, что доказал еще, когда вез с Кавказа вагон овчарок. А если к этому добавить, что и за словом он не лез в карман, наготове всегда необидная шутка-прибаутка, то выходит, что Шестаков обладал всеми качествами, которые необходимы человеку на войне и от которых немало зависит боевой дух армии.
Умаялись люди и собаки. Вечером, под открытым небом, привал. Вызвездило: к хорошей погоде. Чадят, тлеют под слоем золы рдеющие головешки в полупотухшем костре; вместе с сизым дымком обвевает приятным домашним теплом. Вокруг костра — все…
Как на пастбище, в ночном: почетное место у костра — пастуху с собакой.
Костер прогорит, собаки дерутся, кому лечь на пепел. Ляжет, в золе уголек; лежит, не слышит — наутро бок или хвост спален. Завоняет горелой шерстью — люди скорей гонят собаку с золы.
Тихо… Редко на фронте бывает тихо. Только ракеты в отдалении взлетали и медленно падали, да пощелкивали отдельные выстрелы, напоминая о том, что обманчиво фронтовое затишье. Многим вспомнились дом, семья, а Шестакову, кроме того, — закадычный дружок Спиридон, с которым вместе выезжали в Москву…
Повечеряли. Подзаправились. Заворачиваясь плотнее в дубленые полушубки, нахлобучив шапки, начали укладываться на землю, счастливчики — на сани-волокуши. Буран прикорнул около Шестакова.
Пришел лейтенант. Шестаков вскочил, остальным лейтенант сделал знак, чтоб лежали, поглядел: солдаты и собаки вперемешку.
— Пусть солдаты немного поспят, так, что ли, Шестаков? А этот что с тебя глаз не сводит? — показал он на бурого пса со стоячими ушами, который неотступно следовал повсюду за Шестаковым.
— Буран. Вожак. Моя правая рука. Вместе с Урала прибыли. Ему спать не положено. Ест глазами начальство…
— Ест? — поднял брови лейтенант.
— Так точно. Ест.
— Грамотный он у тебя. Ну-ну…
— Собакам нужен отдых, товарищ лейтенант, — уже переходя на серьезный тон (впрочем, он и до этого не выходил за пределы дозволенного субординацией), заговорил Шестаков. — А то не забегают. А завтра опять работы много…
