Дженет Уинтерсон - Щенок на сутки
Кошек я запер на кухне, где у них был лаз на улицу. Собаку — в кладовке, вместе с мячом и матрасиком. Себя я запер в комнате по имени сон.
В руководстве написано, что собак надлежит подавлять. И не позволять им спать с хозяином. Собака должна спать одна.
Я проснулся час спустя. И понял, что мой пес руководства не читал. Он жалобно выл, оповещая всю округу о своей тоске. Я не знал, что делать. И не сделал ничего. А ведь он привык спать вповалку, с сестрой и братьями. И вдруг оказался один. Он звал и звал, но на этот раз я не ответил. В его мире воцарился совершенный хаос.
Около девяти утра я спустился на кухню. Кошки воззрились на меня со своих постов. Под глазами у них были мешки, огромные, точно фирменные баулы Луи Вюттона для дальних странствий.
— Мы уходим из дома, — заявили они. — Выдай завтрак, а потом ищи-свищи.
Я накормил их, и след в след, точно муравьи, кошки устремились через лаз на улицу.
Я глянул в зеркало. Мешки у меня под глазами явно нуждались в носильщике.
Вопрос следующий: что с собакой?
Я приоткрыл дверь в кладовку. Щенок лежал на матрасике, уткнувшись носом в угол: символ безысходной печали. Я замер, а он приподнялся на шатких лапах и пополз ко мне на брюхе. Как и прописано в руководстве: я — хозяин, и я его подчинил.
И выпустил из тьмы на свет. Поставил под нос огромную миску молока с овсянкой. Мне всегда нравилось, как едят собаки: шумно, неаккуратно, отфыркиваясь, точно свиньи у кормушки. Вообще, я большой ревнитель хороших манер, но время от времени полезно вспоминать, что все мы, в сущности, звери.
В том-то и проблема: собака проникнет в каждую мою щель, прольется в каждую мою пору, от нее не укроется ничто. Я и сам знаю, что я утлый, убогий сосуд, но захочется ли мне вспоминать об этом каждый день?
Это всего лишь собака. Верно. Но она уже поняла про меня все.
Я взял щенка на поводок и повел по полям. Я вышагивал в пижаме и резиновых сапогах, но как бы эксцентрично это ни выглядело, душа моя и вовсе зияла наготой. Так к чему одеваться, раз ее не прикрыть никакой одеждой?
Щенок носился кругами, теплый, меховой, снова счастливый: разом и от свободы, и от несвободы — он знал, что он мой. В любом из нас всю жизнь борются жажда свободы и жажда быть чьим-то. Я не раз поступался свободой ради того, чтобы быть нужным, но надежда принадлежать в основном оказывалась тщетной.
И не стоит пытаться снова обрести невинность и слиться с миром, по-детски или по-звериному. Попробуй прийти к этому по-взрослому, сознательно. Спорим: чтобы научиться, источая счастье, бегать кругами по лугу, ты потратишь целую жизнь…
День выдался туманный и слоился на его шкуре. Я был начеку. И пытался заглянуть в будущее.
Он-то отдастся мне без остатка. А я? Смогу ли ответить? Кем придется мне стать для этой собаки? Было бы проще, будь он сам попроще. Ну не такой умный, не такой понимающий. Не искрился бы счастьем, которое так легко и так страшно разрушить.
Будь сам я другим человеком, тоже было бы проще. Мы же оба — и пес, и я состояли из сплошных краев и углов. Были одинаково бесшабашны. Оба нуждались в любви. Но я уже знал ей цену. Я никогда не подсчитываю, но цену знаю.
Я позвонил на ферму.
— Придется вам принять его назад… Я не справлюсь.
Мы с фермером давно уговорились: когда ощенится его сука и серьезный народ со всей округи примется разбирать эту пищащую кучу, я тоже возьму щенка. Правда, почему бы мне не завести собаку? Земли достаточно, дом просторный, времени вдоволь, и терпения растить все, что растет, наверняка хватит.
Я все продумал заранее и очень тщательно. Подготовил все до последней мелочи. Но осталось главное, чего не вычислишь и не просчитаешь: два сердца. Его и мое.
Подруга несла матрасик. Я вел щенка. А он бежал вприпрыжку, вращался, точно веселая планета, описывая круг за кругом. Круги жизни.
Мой достопочтенный кот-стервец, престарелый и одноглазый, которого щенок страшно боялся, проводил нас до самых границ своих владений. На краю поля он, как всегда, уселся в ожидании нашего возвращения. Он ждал нас одних, без щенка.
Дойдя до фермы, щенок пригорюнился. Я тихонечко заговорил. Попытался объяснить. Уж не знаю, что именно он понял, но то, что отныне он — не моя собака, он понял точно. Мы пересекали невидимую границу, высокую как стена.
В последний раз я взял его на руки…
Потом была бурная встреча — с мамашей, сестренкой и братьями. Я всех угощал косточками и печеньем, а он, как знак особого отличия, демонстрировал матрасик. Глядите: где я был и что мне досталось!
Мы спустили его с поводка, и он опять начал играть и кувыркаться незатейливо, по-щенячьи, а прошедший вечер, пруд, ветер, туманное утро, окутавшее нас обоих, стали потихоньку стираться из его памяти.
Что подумал обо мне фермер? Кто знает?… Я пробормотал приличествующие случаю извинения. И ведь говорил сущую правду: моя подруга действительно внезапно собралась в длительную командировку, а несколько недель управляться с работой, землей, домом и зверьем в одиночку куда как непросто — даже без щенка, за которым надо ходить, как за малым ребенком.
А вот истинную причину я объяснить не мог. Она где-то таилась, и сам я чуял ее подспудно. Всю жизнь напролет люди обманывают себя, нарочно загоняют истину подальше и поглубже. Когда все ясно, это так больно…
Я слышал его лай еще несколько недель. Этот лай целил мне прямо в сердце. А потом его кто-то забрал, и он получил кличку Гарри и отправился на другую ферму — к детям, уткам и прочим развлечениям, короче, к той собачьей жизни, которой со мной ему было не отведать. Ну что бы я с ним делал? Учил читать?
Я знаю, ему не стать той собакой, которой он стал бы здесь, схлестнись мы с ним всерьез, на пределе душ и сердец. Может, оно и к лучшему. Для меня. Я живу в пространстве меж хаосом и порядком. Хожу по узкой планке, которая вот-вот проломится под ногой, проломится — и я полечу в пропасть, лишенную всякого смысла. А иногда мою планку оплетают провода, электрические провода, и у меня сперва начинают светиться ноги, потом тело, и вот я весь свечусь, превращаюсь в маяк для самого себя, и мне открывается красота новых, только что созданных миров. Неслучайная красота. Начало начал.
Все это я в нем и увидел. И испугался.
Я успел дать ему имя. Нимрод, могучий зверолов, охотник из Книги Бытия. Который всегда приносил домой добычу. Он и меня выследил. Это я и предвидел. Самое удивительное, что хотя я его отдал, нам с ним уже не расстаться. И умереть он не может. Вот он — навсегда: деталь рисунка, элемент танца. Он бежит рядом, вечный и радостный.
