Юрий Бригадир - Сердце Анубиса
Я отъебался. Я сам ученый. Не помогает логика — берем мистику. И я по уши зарылся в черные книги. Да, кое-что я все-таки понял из происхождения собак. Это звучит примерно так. КОГДА ЧЕЛОВЕК ОЩУТИЛ СЕБЯ ЧЕЛОВЕКОМ — СОБАКА РЯДОМ С НИМ УЖЕ БЫЛА. Первородное животное. Вечный спутник. Четвероногая любовь. Она была дана Богом для слабого существа, обреченного на вымирание. Не поэтому ли мрачный Анубис носит голову пса? Я отнес его изображение на ксерокс. Увеличил. И положил в свою папку. Это был первый лист в этой папке. Из многих. Меня спрашивают на работе — ты куда? В библиотеку. А, ну надо, надо, давай. Библиотека в нашем институте — царство мертвых душ. Аид. Где Николай Егорович? В библиотеке. А, ну надо, надо. А Лидия Алексеевна? Там же. А, ну надо, надо. А этот Николай Егорович вместе с Лидией Алексеевной у него на квартире трахаются. Или он пилит доски на даче, а она в парикмахерской. А, ну надо, надо. Пройдешь по институту — половина в библиотеке. В библиотеку пойдешь — вообще никого. Вот поэтому я, когда не пью, и люблю тут рыться. Из знакомых своих только Федора и встречаю. Остальные — фантомы, призраки. Я ж говорю — Аид. И никого здесь не интересует, зачем агроному эти книги. Что, в принципе, и есть — свобода мысли. Ну, в каком-то аспекте. Не абсолютном.
— Катя, давай покурим?
— Давай…
Катя — жена крупного ученого. Он старше ее на 20 лет. Звания там, степени и прочее. Дача в «барсучьем» месте, две машины, квартира со стадионным метражом. Спрашиваю — на кой тебе эта библиотека.
— Я, Алкаш, здесь работала, когда мы с ним познакомились. Платят тут копейки. Но это — моя жизнь. Я тут зарабатываю на свои собственные сигареты. Чужих мне не надо.
Она — классная машинистка. Ляпает 500 знаков в минуту без ошибок. Берет дорого. И не сидит без работы. А библиотека — так… место где стоит машинка.
Я полез опять в книги. Листал страницы. Я шел по улицам древнего Кинополиса. Я стоял перед статуей Ахура Мазда. Мою смерть предсказывал Нахуа Ксолотль. Тоже, блядь, имечко. Я ничего не нашел. Пусто. Кто ты — собака? Отнес на ксерокс Лотреамона и пошел в больницу к Васе.
…Пустить меня не пустили — кто я такой? Светку — и ту через раз пускают. Но узнал, что хотел. Пока без сознания. Но все работает. Сердце, дыхание. Аппараты все отключили уже. Сам дышит. Жив, курилка. Ни хуя, выкарабкается. Позвонил Ирке на работу, хотя она уже и так знала о Васе все. Ничего, пусть еще узнает. Боится — спрашивает, вдруг Светка его к себе заберет. Я-то знал, что заберет. Но ей сказал — не знаю. Не знаю, Ира. Не лишай ближнего надежды. Наври ему с три короба. Смотри ему в душу честными глазами. Но не лишай надежды. Вдруг все будет по-другому. Бог простит. А большего — не надо.
Я пошел к Лисе, взял ее под мышку и отнес к себе в барак. А большего — не надо… Такие вот пироги.
…Когда Грустная Лиса начинает кончать… Во, фраза, да? «Начинает кончать»! Обалдеть можно. Так вот, когда она начинает кончать, она мелко дрожит всем телом. А потом дрожит так крупно, что меня качает, как в океане во время качки. А потом замирает и растекается по моему «ложу», как вишневый крем. И не отпускает меня, прижав к себе, как булку хлеба в блокаду. Она ж выше меня. На четыре сантиметра. Не маленькая. Я ее зову в постели — «Моя большая». И она исчезает в моих руках, становясь светящейся горошинкой. В тех сегодняшних книгах я видел фотографию — статуи фараона и его жены. Он — метров 20 высотой. Она — ему по колени. Стоят рядом. Такие вот масштабы. Иллюстрация оргазма во всей своей красе. А вы думали — потому что он такой великий? Ни хуя. Потому что он такой ласковый…
Она начала еле заметно подрагивать, а я остановился. Я не так уж устал. Я лежал на ней, между ее ног, чувствовал ее начинающуюся дрожь и заставил себя замереть. Лиса открыла глаза, я лизнул ей нос, как собака, и сказал:
— Погоди, Лиса, не взрывайся.
Я погрузился в ее рот своим сверкающим языком и встретил ее язык — трепещущий, как отторженный хвост ящерицы. Две горячих змеи сплетались, чтобы силой страсти создать то, что человек создает силой разума — морской узел. Я взял ее ладони своими руками и развел их в стороны. Морская звезда, выброшенная на берег прибоем. Символ, древний, как мир. Летели сверху и падали на нас искры с небес, шипели и трещали в лужице пота на моей пояснице. Член стоял, как дурак на паперти. Я умирал от невыносимого желания исторгнуть из себя жемчуг. Но я замер. И желание перестало быть невыносимым. Организм орал внутри меня что-то на языке динозавров. Или даже просто орал. Дурниной. Когда дрожь Лисы спряталась, я снова начал двигаться, и Лиса снова начала дрожать. И снова я остановился. Лиса начала кусать мой язык. На третий раз я не выдержал. И Лиса, выгибая спину бесконечной лисьей своей, стальной, вибрирующей дугой, задрожала так, что я на какой-то миг потерял зрение. В черном, горячем и пульсирующем пространстве я увидел рушащиеся стены древнего Кинополиса, взлетающие тени крылатых собак, созвездия с собачьими именами и вылетающий из меня жемчуг. Дрожь Грустной Лисы сделала меня могущественным и вечным. Я вбирал в себя эту дрожь, как вампир. Я впитывал ее, как губка. Потом Лиса освободила ладони, обняла меня и застыла. Дыхание спринтеров превратилось в дыхание стайеров. И долго-долго еще проходила по нашим телам затихающая волна.
— Он выскочил. Такой нехороший. — сказал Лиса.
— Он погулять. Он вернется. — сказал я.
Организм внутри меня изучил, наконец, по-быстренькому, русский язык и завозмущался. Я, это, жрать хочу, сказал он. Подождешь, сказал я. А долго ждать, спросил организм. Долго, сказал я. Идите вы на хуй, сказал организм, или ты сейчас жрешь или у тебя сейчас не встанет. Пять минут можешь подождать, спросил я. Пять, спросил организм, пять могу. А что будем жрать, поинтересовался организм. Бутерброды с колбасой, сказал я. А молочка, спросил организм. И молочка, сказал я. А водку в меня сейчас не пихай, добавил организм. Хорошо, сказал я, не буду. Организм благодарно и с настороженностью врубил все свои секундомеры.
— Давай лопать, — сказал я Лисе.
— Устал? — спросила она, ощутив на моей спине влагу. Она шлепнула меня по пояснице.
— Ага. И есть хочу. Давай лопать?
— Давай, давай. Там у меня, кстати, в сумке — шоколадка. Большая такая. Подарили.
— И какой же это сукин сын дарит шоколадки моей Грустной Лисе? — спросил я.
Вместо ответа она чмокнула меня.
— Будешь ревновать — уйду. Дурак.
— Дурак, — согласился я.
Я встал и пошел к вешалке за сумкой. Снял ее и принес Лисе. Потом пошел на «кухню», нарезал хлеб, колбасу, открыл пакет с молоком и притащил это все на тумбочку. Лиса все это время смотрела на меня. Потом засмеялась.
— Он у тебя болтается, когда ты идешь. А вам он ходить не мешает?
— Кому это нам? Полубогам?
— Мужикам. Не мешает?
— Ходить — нет. Вот сидеть иногда мешает. Попадет там куда-нибудь в складку или встанет не вовремя.
— И часто он так — не вовремя?
— Да каждый день!
— Иди ко мне…
— Да я и так здесь.
— Нет. Иди ко мне. Мне без тебя холодно.
И я залез под одеяло, встреченный руками, ногами, губами и всем остальным. Организм завопил уже совсем неприлично. Он призывал на помощь все инфекции мира. Все полиции нравов. Всех моих собутыльников. Он матерился на всех языках мира, включая динозаврский. И он победил.
…Мы пили молоко по очереди. Лиса взяла свою подушку и подсунула ее мне под спину.
— Тебе неудобно. И облился весь. — Она слизала с моего живота капли молока. Потом обняла меня и затихла, водя по моей груди своим великолепным серебристым ногтем. Рыжие волосы рассыпались вокруг солнечным пятном.
— У тебя шрам под пупком. Длинный такой. Это что?
— Это грыжа. Бывшая, в смысле.
— Надорвался?
— Нет, обычная пупочная грыжа. У многих бывает. Иногда так и живут с ней, не зная. Я тоже не знал. На медкомиссии обнаружилась.
— А вот еще шрам. Маленький.
— Это я не помню. В детстве, наверное.
Она поцеловала шрамик и попросила: —Напиши мне письмо, Одинокий Ветер.
Я помню как рушилось серебро небес на землю, ставшую моей постелью. Беззвучно летели вниз ангелы с обломанными крыльями, теряя нимбы свои в жестких ветвях деревьев. Бились о землю млечные звезды, умирая в тусклых блестках миллионов искр. Горько шумела листва, роняя не улетевшие вверх молитвы, тяжелые и грешные. Я помню как стеной вставал снег, отнимая у живых последние капли тепла, как выла метель, проникая сквозь кожу и кости до самого сердца. И клубились снежинки и не могли упасть — земля исчезала, исчезало вечное притяжение. Люди летели как птицы и как птицы теряли перья и как птицы разбивались. Я помню как вздыхала бездна воды под человеческими телами, как жадно она хотела растворить их, и некоторые погружались глубоко, до самого космоса, чтобы стать его частью. Душа воды — в ее глубине, там, где перестает светить солнце, там, где вечный холод и мрак. Я слышал мелодию глубины. Я помню как поцеловала меня женщина с рыжими звездами в глазах и я ушел в ночь и растворился в ней и брожу в ночи до сих пор. Что нужно еще Одинокому Ветру? Да будет путь его вечным…
