Джеймс Хэрриот - И все они – создания природы
Мистер Бушелл покинул свой пост у коровьей головы и оглядел длинный ряд стежков на выстриженной полосе кожи.
— Аккуратная работка, — одобрительно сказал он. — И теленок преотличный.
Да, хоть это-то было верно. Бычок успел обсохнуть и выглядел красавчиком. Туловище чуть покачивалось на неверных ногах, широко расставленные глаза взирали на мир с кротким любопытством. Но о том, что прятала «аккуратная работка», мне страшно было и подумать.
Антибиотики все еще не поступили в широкое употребление, но и в любом случае я знал, что положение коровы безнадежно. Только для успокоения совести я вручил фермеру сульфаниламидные порошки — давать ей трижды в день. И поторопился убраться с фермы.
Некоторое время мы ехали молча. Потом я остановил машину под деревом и упал лбом на баранку.
— Черт! — простонал я. — Словно в дерьме весь обмазался! — Норман только застонал в ответ, и я продолжал: — Нет, вы когда-нибудь видели такую операцию? Солома, грязь, содержимое рубца в брюшной полости бедолаги! Знаете, о чем я под конец думал? Вспоминал старинный анекдот про хирурга, который забыл шляпу в животе пациента. То же самое, только похуже.
— Угу, — придушенно шепнул студент. — И все по моей вине.
— Вовсе нет, — возразил я. — Я сам натворил бог знает чего и начал сваливать на вас, потому что был в панике. Я наорал на вас и должен извиниться.
— Да что вы! Право же… мне…
— В любом случае, Норман, — перебил я, — от души вас благодарю. Вы мне очень помогли. Работали как одержимый, и без вас у меня вообще ничего бы не получилось. Давайте-ка выпьем пивка.
Мы удалились в тихий уголок деревенского трактира, озаренный косыми лучами заходящего солнца, и припали к нашим кружкам. Мы оба совсем вымотались, и нас мучила жажда.
Первым молчание нарушил Норман.
— Как вам кажется, есть у коровы шанс выкарабкаться?
Я уставился на свои порезанные, исколотые пальцы.
— Нет, Норман. Перитонита не избежать. А к тому же почти наверное в матке осталась порядочная дыра. — И я хлопнул себя по лбу, прогоняя мучительное воспоминание.
Никаких сомнений, что больше Беллу живой я не увижу, быть не могло, но болезненное любопытство погнало меня утром к телефону. Протянула она хоть сколько? Или нет?
Гудки в трубке раздавались невыносимо долго, но наконец мистер Бушелл подошел к телефону.
— А, мистер Хэрриот! Белла? Да встала и начала есть. — В голосе у него не слышалось ни малейшего удивления.
Миновало несколько секунд, прежде чем до меня дошел смысл его слов.
— А как она выглядит? Понурой? Тревожной?
— Да нет. Бодрая такая. Полную кормушку сена очистила, а я с нее надоил два галлона.
Будто сквозь сон я услышал его вопрос:
— А когда вы приедете швы снимать?
— Швы?.. Ах, да! — Я с трудом взял себя в руки. — Через две недели, мистер Бушелл. Через две недели.
После ужасов нашего первого визита на ферму я был рад, что Норман сопровождал меня, когда я приехал туда снимать швы. Белла выглядела совершенно нормально, и, пока я щелкал ножницами, она продолжала безмятежно жевать жвачку. В соседнем стойле прыгал и брыкался теленок. Но я не удержался и спросил:
— И по ней ничего видно не было, мистер Бушелл?
— Да нет. — Фермер покачал головой. — Такая же была, как всегда. Не хуже и не лучше. Словно бы и не ее резали.
Вот так я провел мое первое кесарево, сечение. С течением времени Белла принесла еще восемь телят без всяких осложнений и посторонней помощи. Чудо, в которое мне и сейчас трудно поверить.
Но тогда мы с Норманом, естественно, этого знать не могли. И ликовали просто от огромного облегчения, на которое не смели и надеяться.
Когда мы выехали за ворота, я покосился на улыбающееся лицо студента.
— Ну, вот, Норман, — сказал я. — Теперь вы знаете, что такое ветеринарная практика. Жутких переживаний хватает, но зато вас ждут и чудесные сюрпризы. Я много раз слышал, что брюшина у коров не легко поддается инфекции, и, славу богу, убедился теперь в этом на опыте.
— Нет, это просто волшебство какое — то, — пробормотал он задумчиво. — Не знаю, как выразить, что я чувствую. В голову так и лезут цитаты вроде «Пока есть жизнь, есть и надежда».
— Совершенно верно, — ответил я. — Джон Гей, э? «Больной и ангел»?
Норман захлопал в ладоши.
— Отлично.
— Ну-ка, ну-ка… — Я на секунду задумался. — А, вот например: «То славная была победа».
— В точку! Роберт Саути, «Бленхеймская битва».
Я кивнул.
— Она самая.
— Ну, а это: «В крапиве опасности мы рвем цветок спасенья».
— Великолепно! — отозвался я. — Шекспир, «Генрих Пятый».
— А вот и нет. «Генрих Четвертый».
Я хотел было заспорить, но Норман предостерегающе поднял ладонь:
— И не возражайте. Я прав. На этот раз я действительно знаю, о чем говорю.
9
30 октября 1961 года
В половине седьмого утра мы вошли в Кильский канал. У его западного конца есть маленький городок и большой шлюз. Проходили мы этот шлюз примерно полчаса, взяв на борт немецкого полицейского и датского лоцмана. Полицейский приглядывал, чтобы мы не загрязняли канал: не бросали в него навоз и гнилую солому. В новенькой голубой форме с двумя нашивками на плечах он выглядел очень щеголевато. Мы приятно провели время, болтая о том о сем. И как многие иностранцы, он заставил меня устыдиться: он-то прекрасно говорил по-английски, а я по-немецки не мог и двух слов связать.
Каким наслаждением было скользить по спокойной воде канала! Я стоял на нашей крохотной палубе и разглядывал всевозможные типы судов, которые им пользуются. Увидел я и несколько военных кораблей. Молодые матросы в шапочках набекрень весело махали мне с их палуб.
Берега по сторонам были плоскими. Пашни перемежались рощами, очень красивыми в своем осеннем уборе. Мимо проплывали деревни с прелестными домами — высокие крутые крыши и окошки под самым коньком.
Примерно через шесть часов мы достигли восточного конца канала. Там на борт поднялся какой-то чиновник и проштемпелевал мой паспорт, а потом поставил штамп на мою фамилию в судовой роли, ибо утром меня официально зачислили в команду. Как-то странно было прочесть в конце списка датских фамилий «Джеймс Хэрриот, суперкарго». Я сразу вырос в собственных глазах. Суперкарго! Мне впервые довелось занимать столь звучную должность.
Утром овцы выглядели прекрасно, хотя линкольны все еще хрипло покашливали. Овца с больными глазами почти совсем выздоровела, но хромая овца на поправку не пошла. Она хромала даже сильнее, и у нее поднялась температура. А потому я перевел ее в отдельный загончик и к антибиотическому аэрозолю добавил инъекцию пенициллина. Явно инфекция оказалась более сильной, чем я думал.
Моим постоянным помощником был тот самый матрос, который заговорил со мной в первый вечер. Молодой гигант с льняными волосами и боксерским расплющенным носом, что нисколько не лишало обаятельности его улыбку, Раун обладал на редкость добрым сердцем и очень любил животных. Когда мы водворили хромую овцу в ее новое жилище, он опустился рядом с ней на колени и крепко обнял шею, укутанную густой шерстью. Я заметил, что у него вообще была такая привычка. Особенно неотразимыми для него были массивные бараны породы ромни-марш, напоминавшие, как я уже говорил, больших плюшевых мишек. Лучшего помощника мне не требовалось.
Канал расширялся — мы входили в Балтийское море. Еще виднелся город Киль со множеством судов у причалов. За внушительным памятником немецким солдатам, павшим в первую мировую войну, потянулись пустынные песчаные пляжи, над которыми кое-где прятались летние дачки.
Мы повернули в открытое море, и, отыскав укромный уголок, я занялся подскоками и бегом на месте, решив проделывать такую зарядку каждый день. Простого хождения вверх-вниз по трапам было явно мало, чтобы уравновешивать нильсеновские завтраки, обеды и ужины.
Кроме того, я решил проводить последнюю ежедневную проверку овец в десять вечера вместе с Рауном, чтобы было кому держать животное, которое потребовало бы тщательного осмотра. В этот вечер мне сказали, что Раун стоит на руле, может быть, я поднимусь на мостик? Его скоро сменят.
Качка заметно усилилась, и я выбрался на верхнюю палубу с некоторым трудом. «Вот оно!» — радостно думал я, пробираясь вперед в чернильном мраке, а меня обдавало брызгами, ноги скользили по мокрому настилу, который то и дело уходил из-под них, и мне приходилось хвататься за что попало, лишь бы не упасть.
Кое-как я вскарабкался на мостик, и мной овладела жуть. Днем он выглядел совсем другим! А теперь все окутывала непроницаемая тьма, и прошло много времени, прежде чем мне удалось различить одинокую фигуру у штурвала.
Когда мы с Рауном спустились на нижнюю палубу, я в заключительный раз смазал овце больные глаза и сделал инъекцию пенициллина ее охромевшей товарке. Овец, пытавшихся стоять на ногах, швыряло из стороны в сторону, но чувствовали они себя, казалось, неплохо. Однако я с тревогой подумал, какими найду их утром, — по словам Рауна, капитан сказал, что впереди нас ждет хороший шторм.
