Крушение империи Наполеона. Военно-исторические хроники - Рональд Фредерик Делдерфилд
«Париж, — заявил генерал Кларк, военный министр, — беззащитен», — и достаточно много людей ему поверило. В 1870-м и 1914 годах истории предстояло доказать обратное, но в 1940 году инерция парижан привела к почти точному повторению путаницы, трусости и предательства, характерных для поражения 1814 года. Ни в 1814-м, ни в 1940 году Париж не был взят штурмом. В обоих случаях он стал жертвой коварства, бездарности и нервного срыва со стороны тех, кто отвечал за его оборону.
При чтении рассказов очевидцев об этих последних катастрофических днях невольно поражает странный и постыдный контраст между поведением новобранцев Пакто и эгоистичной трусостью мужчин и женщин, за которых они гибли.
Мармон с остатками своих батальонов, страдая от упреков императора в Реймсе, но еще далекий от мыслей о предательстве, отступил на высоты Роменвиля и Бельвиля около столицы. Вместе с уцелевшими солдатами Мортье он имел, вероятно, около 8000 человек в придачу к когда-то сильному и дисциплинированному гарнизону национальных гвардейцев и волонтеров под командой старого маршала Монси, уже давно вышедшего в отставку и известного больше своей честностью, чем военными талантами. Арсеналы были полны пушек, ручного оружия и пороха, да и продовольствия для населения пока хватало. Воодушевленное сопротивление на тех позициях, где оно в действительности произошло полтора поколения спустя, могло бы поставить непобедимых союзников в трудное положение. Позади них — пока войском командовал Наполеон, никто не мог точно сказать, где именно, — стояла основная полевая армия Франции, а дальше находились пограничные крепости от Антверпена до Вердена с сильными гарнизонами под командой опытных офицеров. И даже этим возможности Франции не ограничивались. Даву по-прежнему держался в Гамбурге, Сульт по-прежнему не пускал Веллингтона на север, блестящий Сюше не был побежден, а в Мантуе стояла армия Эжена. Все надежды, если надежда еще существовала, возлагались на Париж и на стойкость, которая могла передаться от закаленных бойцов Мармона сотне тысяч неопытных защитников столицы. Не хватало единственного ингредиента для эпической обороны — решимости; ее не было ни у солдат, ни у ополчения, ни у законодателей, ни у профессиональных интриганов, которые оглядывались на задававшего тон Талейрана.
Уже полтора столетия историки ведут споры по поводу мотивов, двигавших Талейраном весной 1814 года. Намеревался ли он заслужить личную амнистию или же в глубине души искренне верил, что действует в интересах Франции? Ни одна из этих теорий не подкреплена убедительными доказательствами. Талейран был Талейраном, так же, как Меттерних был Меттернихом. Они оба обладали крайне проницательным умом, и ни одного не стеснял бескорыстный идеализм, который так или иначе присутствует почти в любом человеке. Они руководствовались собственным кодексом чести и сами устанавливали себе правила, главным образом, когда шли вперед, нащупывая путь, похожие на пару хитрых котов среди битого стекла и трясин власти. Они любили интриги ради самих интриг, но это не означает, что их намерения были только низменными. Они жонглировали сочетаниями обстоятельств, как опытные ученые жонглируют формулами, математики — цифрами, поэты — словами. Подобные проблемы, встававшие перед ними в любой момент времени, так поглощали их, что они начинали думать о людях и народах в терминах шахматной игры, и прелести игры не умаляло то, что над теми же самыми проблемами в тех же самых залах размышляло множество не столь великих умов.
Талейран, сидя в Париже, пока с театра военных действия между Марной и Сеной текли противоречившие друг другу донесения, прикидывал и обдумывал каждую возможность, и сейчас, когда март близился к концу, решил, что нашел верный ответ. Двухсоттысячное войско союзников стояло у заставы. Наполеон с остатками своей армии находился далеко к востоку, пробираясь по какой-нибудь топкой речной долине. Простушка Мария Луиза и бывший король Жозеф проблем не составляли. Первая была почти дурочкой, а размягченные мозги второго никогда не позволяли ему воспользоваться открывающимися блестящими возможностями. Мармона, Мортье, Монси и прочих военачальников Талейран мало принимал в расчет. Он всегда относился к солдатам как к неповзрослевшим мальчишкам, которым в качестве знака своей власти нужны блестящие игрушки — оружие. К самим самодержцам, к склонному к мистике, поверхностному красавцу Александру и его младшему партнеру-тугодуму Фридриху Вильгельму Прусскому, он не питал ничего, кроме такого же презрения, с каким всегда смотрел на его императорское величество, Наполеона Первого, а также на роялистов, якобинцев, конституционалистов и легитимистов. Во всем этом скопище хвастунов, фигляров и людей, обремененных честью, лишь двое вызывали у него уважение — австрийский канцлер Меттерних и неуступчивый англичанин Каслри: оба были отлиты в той же форме, что и он.
Без боя не обошлось. 29-го и 30 марта пригороды сотрясало эхо орудийного грома и ружейной стрельбы, но все погибшие с обеих сторон расстались с жизнью ни за что. Все было решено не на поле боя, а в палате заседаний.
Вечером 28 марта Мария Луиза и Жозеф провели совещание с городскими властями, и большинство высказалось за то, чтобы императрица вместе с сыном немедленно покинула Париж и направилась на запад в Рамбуйе.
Чтобы понять настроение модного Парижа в последние дни марта 1814 года, полезно почитать воспоминания трех свидетельниц, каждая из которых была более проницательной и восприимчивой к атмосфере общества, чем девушка из семейства Габсбург, которой четыре года назад Австрия расплатилась с Наполеоном за мир. В то время в столице жили Гортензия, дочь отвергнутой Жозефины и жена брата императора Луи Бонапарта, с которым давно находилась в разрыве; недавно овдовевшая мадам Жюно, жена старого боевого товарища Наполеона; и маршальша Удино, жена полководца, все еще сражающегося за империю.
Неожиданное наступление союзников вкупе с продолжительным отсутствием Наполеона на поле боя на какое-то время лишило их живости разума: все они были утонченными, умными женщинами. В зените
