Сталин и заговор генералов - Минаков Сергей Тимофеевич
Ганецкий1. Ганецкий был материально хорошо устроен, он был директором хорошего отеля «Коммодор». И, зная его, Тухачевский встретился с ним. Может быть, один. А может быть, в сопровождении военного атташе (энкавэдиста) Венцова, как тень везде бывавшего с Тухачевским. Этот Сергей Ганецкий раньше рассказывал друзьям интересную деталь биографии Тухачевского. Когда в Советской России, после побега из немецкого плена, Тухачевский пошел в формировавшуюся Красную Армию, Ганецкий с удивлением спросил его: «Как ты можешь идти туда?» На что Тухачевский ответил: «Я ставлю на сволочь»332 333. Данный эпизод свидетельствует не только об отношении к революции, но и о созревшем уже в его сознании решении пойти на службу в «революционную армию».
В связи с приведенным выше свидетельством вспоминается еще один разговор, который имел место в плену, в 1917 г. между Тухачевским и его французскими приятелями. По смыслу он несколько перекликается с предшествующим. «Если Вы сейчас вернетесь в Россию, Вы, дворянин, будете расстреляны, — говорили ему, чтобы удержать от очередного побега, французские офицеры. — Расстрелян? — засмеялся он, отвечая им. — Я стану в двадцать пять лет генералом...»1. Эти рассуждения молодого подпоручика гвардии позволяют сделать вывод: если у него и были какие-либо определенные взгляды или симпатии к той или иной форме политического устройства, то, скорее всего, к вульгарно выраженному деспотическому самодержавному монархизму. И вполне банальна для кадрового офицера «наполеоновская» формула его политического выбора в революции334 335.
0 характере взаимоотношений Тухачевского со своими офицерами-однополчанами в контексте его настроений свидетельствуют воспоминания жены вышеупомянутого полковника Р. Бржозовского. Напомню, что князь Ф. Касаткин-Ростовский, передавая отзыв о подпоручике М. Тухачевском его ротного командира Капитана Ф. Веселаго, отмечал: «Он всегда был холоден и слишком серьезен... с товарищами был вежлив, но сух... Не могу сказать, чтобы он пользовался особенной симпатией товарищей». Однако воспоминания г-жи Бржозовской вносят в эту оценку существенные коррективы.
«В 1917 г. Тухачевский завтракал у нас, во флигеле Семеновского полка, — вспоминала эта женщина много лет спустя, находясь в эмиграции. — Тухачевский произвел на меня самое отрадное и неизгладимое впечатление. Красивые лучистые глаза, чарующая улыбка, большая скромность и сдержанность. За завтраком муж шутил и пил за здоровье «Наполеона», на что Тухачевский только улыбался. Сам он мало пил. После завтрака мой муж, я и еще несколько наших офицеров уехали провожать его на вокзал, так как он уезжал в Москву. Одет он был в черное штатское пальто и высокую каракулевую шапку, увеличивавшую его рост. После предыдущих разговоров я была полна энтузиазма, и мне почему-то казалось, что он способен стать «Героем». Во всяком случае, он был выше толпы. Я редко ошибаюсь в людях, и мне было особенно тяжело, когда впоследствии я узнала, что он будто бы вполне искренне стал большевиком. Все же в душе оставалось сомнение, что это не так. После второго звонка в отделении второго класса я сказала ему, когда мы расставались: «Прощайте! Благословляю Вас на Великие Дела!». Поцеловала его в лоб и три раза мелко перекрестила. Он поцеловал мне руку, посмотрел на меня искренним серьезным взглядом и сказал: «Постараюсь». Поезд тронулся после третьего звонка. Тухачевский стоял у окна и смотрел серьезно и грустно на нас... Больше я его никогда не видела. В Петербург он не возвращался»336. Все свидетельствует о том, что настроения Тухачевского вполне вписывались в настроения большинства офицеров полка. Его приняли как «своего».
Приведенные воспоминания интересны в нескольких аспектах. Прежде всего вопреки некоторым другим (полковника князя Ф. Касаткина-Ростовского, В. Посторонкина), настоящие свидетельства указывают на дружественные отношения М. Тухачевского с полковыми офицерами. Командир полка полковник Р. Бржозовский поехал провожать его с несколькими офицерами. Данные воспоминания, кроме того, указывают на имевшие место достаточно откровенные разговоры, обмен мнениями среди указанных лиц. Причем Тухачевский, очевидно, высказывал такие политические суждения, которые дали, пусть даже в шутку, основания полковнику Бржозовскому называть его «Наполеоном». Примечательно сомнение г-жи Бржозовской в том, «что он (М. Тухачевский) будто бы вполне искренне стал большевиком». В них содержится намек на то, что Тухачевский признавался о своих намерениях перейти к большевикам не по мотивам искренней веры в их идеалы, а чтобы подчинить себе всю эту «сволочь» и заставить ее «ходить туда, куда он ее погонит, как ходила при царе».
Два момента в этих фрагментах воспоминаний привлекают внимание. Во-первых, это констатация дружеских отношений Тухачевского с полковником Бржозовским и еще несколькими офицерами полка. В 1914 г. Р. Бржозовский, польский аристократ и католик, был штабс-капитаном л.-г. Семеновского полка. В октябре 1917 г. он был командиром резервного Гвардейского Семеновского полка. Хотя он был на 8 лег старше Тухачевского, их могли сближать несколько общих «признаков». И Р. Бржозовский, и М. Тухачевский оба окончили Александровское военное училище, т. е. оба были «александронами», аккумулировавшими особый, сравнительно «либеральный» дух воспитателей этого училища. Тем более что «александроны» в полку были в меньшинстве. Это не «пажи», из которых прежде всего и главным образом комплектовался гвардейский офицерский корпус. Они не были «павлонами», которые, как правило, заполняли лакуны в гвардейском офицерстве, оставленные «пажами». «Александроны» считались отражением «пореформенного либерализма» в армии и гвардии. Они сами по себе были некоторой «фрондой» в офицерском корпусе гвардии.
Кроме того, вне всякого сомнения, Бржозовский, как другие офицеры полка Польско-литовского происхождения, считали Тухачевского «своим шляхтичем»1. Слухи о принадлежности Тухачевского к польской аристократии были распространены на Западе337 338. Это произошло явно не без участия его старых приятелей. Кстати говоря, и советская пропаганда, очевидно, активно поддерживала эти слухи ввиду бывшей и будущей войн с Польшей. Выше я останавливал внимание на «польско-литовской» части офицеров-семеновцев. Они были в меньшинстве и, естественно, консолидировались. Во-вторых, в контексте «польско-литовской» ментальности пребывает и «наполеоновская легенда».
Собственно говоря, ведь «наполеоновская легенда», насыщенная «мессианскими настроениями», зародилась именно в Польше. Именно в Польше она стала органической частью польской национальной культуры, пронизывавшей различные слои польского населения. Этого никак нельзя было сказать о России. Если в России и был «культ Наполеона», то скорее как эстетическая игра верхнего слоя интеллектуалов. Р. Бржозовский называет М. Тухачевского «Наполеоном», которому это приятно, хотя он и понимает это как шутку. Это полушутливое прозвание Тухачевского возникло среди полковых офицеров, конечно, не в 1917 г., а еще в 1914-м. На это косвенно указывают и князь Ф. Касаткин-Ростовский, и В. Посторонкин.
Таким образом, с большой долей основательности можно предполагать, что в «Наполеоны» Тухачевского «произвели» еще в 1914 г. его полковые товарищи. В частности — тот же Бржо-зовский. Судя по всему, отношения М. Тухачевского с Р. Бржо-зовским и предполагаемой группой офицеров-семеновцев, фронтовых приятелей подпоручика, были дружескими. Эта ситуация диссонирует с информацией, исходившей от Б. Колчиги-на. «Ходили слухи, — рассказывал Б. Колчигин, — что по возвращении из плена М.Н. Тухачевский поссорился с обществом офицеров на политической основе»1. Это как-то не вяжется с ходатайством полкового начальства произвести подпоручика М. Тухачевского сразу в чин капитана, назначить его командиром роты. Близкие приятельские отношения были у М. Тухачевского и с полковником С. Соллогубом339 340.
