Империя в войне. Свидетельства очевидцев - Роман Сергеевич Меркулов
А. М. Ремизов, 15 июля
Республику еще никто не установил, а республиканские войска бегут: тут напрасно одних большевиков обвиняют, ведь жизнь-то одна мало кому охота помирать. А есть, может, и такие, в прежнее время пошли бы, а теперь… слушаться-то кого нынче. Ведь коли бы правда была… На власть революционной демократии посягнули не безумные, а сама власть революционной демократии.
Легко сказать: в подъяремных рабов и «темные силы»! Терзает родину неумелость, недуманье о родине, и все равно наше, а главное узость и замкнутость партий. И уж правду сказать, потерзали порядочно и доканают. А подъяремные рабы рабами и остались. Откуда же рабу и измениться. И ведь вот, палкой опять загнали в окопы. За эти месяцы столько было совершено насилия и не «темными силами», а партиями. Вспоминаю выборы у нас, ведь это один сплошной культ от спасителей революции. Был порядок, да сплыл и ужасы позорного строя все время перед лицом нашим. И никто на Руси ни в чем не уверен.
Да уж худшего, что есть, едва ли и было когда. Реки крови льются; убийства, насилия, грабежи, тюрьмы, каторга, все есть, все, все. Промышленность остановилась, голод, свободное слово задавлено, о совести что говорить, ее нынче никто не признает, да и нет ее. Такая «русская» свобода не дорога. И никто не дорожит ею.
А. М. Сиверс, 16 июля
Так много есть что записывать, и так мало времени для этого, что забываешь занести многое любопытное. Так, я совсем не отметил появление у нас правительственных комиссаров. Несколько дней болтался у нас комиссар при главкозапе капитан конной артиллерии Калинин, его прошлое – агитация в войсках, шесть лет каторги и два года поселений. Он принимал участие в выводе и разоружении солдат, не пожелавших исполнять боевые приказы. Другой тип, прапорщик Горвиц (или Гурвиц) – жид, выполняет ту же роль, хвастает, как он все великолепно инсценировал, горд своими «успехами» невероятно.
Был еще поручик Романенко – он еще почтеннее других, так как во время операции был впереди и подталкивал на наступление, но на днях был убит, и труп его изуродован, кажется солдатом 38-го корпуса. Он начал разговор с офицерами полка, подошли солдаты-делегаты слушать, о чем Романенко говорит отдельно с офицерами. Это подслушивание и контроль его, «правительственного комиссара», возмутило, и он приказал их арестовать. В ответ на это послышалось в солдатской толпе: «штык» – «провокатор», раздались выстрелы, которыми он был ранен или убит, а затем толпа набросилась на него.
Грязные, позорные сцены.
М. М. Пришвин, 16 июля
Пришел из леса караульщик и говорит, что он порубку остановить не может: вся деревня рубит и тащит.
– Не можешь караулить, не служи!
И он ушел. Мы подаем в земельный комитет заявление. Через месяц приезжает из города член социалистов-революционеров и социал-демократов.
– У вас, – спрашивает, – нет караульщика? Нет, тогда и спрашивать нечего.
Н. П. Окунев, 18 июля
Вот последний день войны, продолжающейся ровно года, и 142-й день революции, день московского обывателя: встал в 7,5 часов, выпил кофе и съел 4 яйца с подозрительным привкусом (ценою 11 копеек штука и стойка прислуги в хвосте за полсотней 2–3 часа). Купил газету (ю копеек), вести не лучше, не хуже вчерашних, купил газету сам, потому что все домашние пошли в хвосты за более существенным: кто за молоком, кто за хлебом. Осмотрел свою жалкую обувь, надобно сменить подошвы, да сказали, что дешевле 12 рублей сапожник не берет. Новые ботинки можно купить рублей за 70, а если встать в хвост у «Скорохода», то надо посвятить на это 3 дня (дают отпуски на кормежку и за «нуждой», т. е. так сговариваются сами хвостецы, чередуясь между собой). Пошел в контору. На трамвай, конечно, не попал, но мог бы доехать на буфере, если бы там уже не сидело, вернее, не цеплялось человек 20. По тротуарам идти сплошь не приходится. Он занят хвостами: молочными, булочными, табачными, чайными, ситцевыми и обувными. Зашел в парикмахерскую. <…> Пришел в контору; сотрудники угрюмые, неласковые, «чужие» какие-то (я – «буржуй», а они – № з). <…> Работают в конторах, на пристанях, на вокзалах, в амбарах (по транчасти) лениво, небрежно и часто недобросовестно. Цены на подымаются, а нравы падают. Дисциплины никакой нет. Мало-мальски ответственное дело (как у меня, например), а дрожишь беспрестанно. <…>
К вечеру вычитал, что Керенский опять слетал на фронт и, между прочим, заехал в Ставку, где состоялось опять совещание с участием Брусилова, Деникина, Клембовского (главнокомандующий Северным фронтом), Рузского, Алексеева, Величко, Савинкова и других высших чинов военного дела. Сколько в этой пресловутой «ставке» было уж разных сверхважных совещаний, и кажется, что ни одно из них не дало еще для изнемогающей России желаемого лекарства. Больна она сама, матушка, больны и знахари, лечащие ее. И теперь ничего не выйдет из нового совещания. Нужно перемирие, нужен конгресс. Будет уж, ведь целых три года воюем. Кто-кто не устал от войны, кто не пострадал от нее? <…>
По дороге из конторы на квартиру завистливо заглядывал в окна гастрономических магазинов и читал ярлычки цен: балык – 6–8 рублей фунт, икра 8-ю рублей фунт, колбаса 3 рубля 50 копеек – 4 рубля 80 копеек фунт, ягоды 80 копеек – 1 рубль фунт, шоколадная плитка 2 рубля 50 копеек и т. д. в этом же роде. Настроенный такими хозяйственными соображениями, придя домой и усевшись за обеденный стол, узнавал, что стоит то, другое. Фунт черного хлеба 12 копеек, булка из какой-то серой муки 17 копеек, курица 5 рублей 50 копеек (старая, жесткая и даже не курица, а петух), стакан молока (может быть, разбавленного водой) – 20 копеек, огурец 5 копеек штука, и это все приобреталось не где-нибудь поблизости от квартиры, а в Охотном ряду, так сказать, из первых рук,
