Исход Русской Армии генерала Врангеля из Крыма - Коллектив авторов -- История
Позднее, в эмиграции, приходилось много раз слушать знаменитые казачьи хоры — Жарова, Соколова, Кострюкова, но этот хор отряда генерала Фостикова оставил почему-то наиболее сильные и яркие воспоминания. Они пели с большим подъемом, но просто, без особых звуковых эффектов, так, как, наверное, поют в станицах. Пели они о Кубани — их родине, о «сизой зозули», о том, как «плачуть, отогнуть козаченькы в турецький неволи». Интересно, что когда-то именно здесь, в Феодосии, их предков, запорожцев, продавали в турецкую неволю. В те времена этот город славился своим невольническим рынком и назывался не Феодосией, а Кафой.
Оставление Крыма
Во второй половине октября события на фронте начали принимать оборот совсем неблагоприятный для белых. Польша, разбив красные войска под Варшавой, неожиданно заключила с ними мир. Это развязало руки большевикам. Был издан приказ: «Все на Врангеля!» Свои лучшие войска с Польского фронта они спешно начали перебрасывать на Крымский фронт. Сюда была брошена армия Буденного и верная гвардия красных — латышские дивизии. Своим численным перевесом (в несколько раз) они стали давить на наши сравнительно малочисленные, к тому же утомленные непрерывными боями, полки. Ко всему этому неожиданно ударили небывалые для Таврии морозы. Температура упала до -20 градусов по Реомюру. Наши, даже и для теплого времени плохо одетые, войска к этим морозам совсем не были подготовлены. Потом рассказывали, что солдаты, чтобы согреться, кутались в первые попавшиеся под руку отрепья, набивая соломой свои рубахи. Много было замерзших и обмороженных. Даже природа была тогда против нас.
События начали развиваться стремительно быстро, приближая роковой конец. Войска откатывались к Перекопу. Мы, находясь в Крыму, об этом ничего не знали. Пресса изображала происходящее на фронте в спокойных тонах, как временный отход по стратегическим соображениям. Видимо, кто-то решил, что нельзя преждевременно разводить панику.
Наступившие на фронте холода докатились и до Феодосии. С непривычки и мы мерзли ужасно. Начали выдавать дрова, но очень мало. Мы экономили и топили только по вечерам печку в нашей спальне. Запомнились эти вечера у открытой печки, около которой мы собирались, чтобы погреться. Все мы между собой уже перезнакомились и передружились, в юности это происходит быстро. Теплота горящих дров создавала уют и желание поговорить, посмеяться и послушать о пережитом, веселом и грустном. Но больше всего любили мы рассказы о страшном и таинственном, ведь мы были в чем-то еще детьми. Часто, для занимательности, правде помогала фантазия, но это прощалось, если рассказ был не скучен. Особенно нам нравились рассказы одного из нас, может быть, потому, что поражали полетом буйной фантазии. Он обыкновенно рассказывал о своих приключениях, в которых главными действующими лицами были братья его отца, которых якобы было одиннадцать. Отец рассказчика погиб на войне, и братья отца по очереди воспитывали его. Причем один из них был якобы адмирал, другой — рыбак, морской волк, третий — большевистский комиссар, четвертый — капитан-корниловец, пятый — монах и т. д. В нем было что-то от барона Мюнхаузена. Но обвинить его в подражании было бы трудно, так как, я думаю, о существовании барона он тогда даже и не подозревал. Слушая его, мы много смеялись. Когда его уличали в небылицах и перебарщивании, он не обижался и вместе с нами смеялся. Умер он в эмиграции от туберкулеза. Так беззаботно коротали мы свободное время, совсем не предполагая, что доживаем последние дни на родной земле.
Началось с того, что как-то вечером мы узнали, что рота наших юнкеров-константиновцев спешно выступила в горы против зеленых, которые, возможно, в связи с успехом большевиков на фронте, стали очень активны. Отряд генерала Фостикова, песни которого мы недавно слушали, тоже выступил на фронт.
Газеты принесли весть, что наши войска отошли к Перекопу и там заняли укрепленные позиции. Об «укрепленных позициях Перекопа» много говорилось и писалось, и в неприступность их все верили. Поэтому это известие, хотя и неприятное, паники не вызвало. И вдруг грянул гром: на Перекопе наши укрепления прорваны и оставлены нашими войсками. На наше несчастье, а может быть, правильнее будет сказать — на несчастье всей России, они оказались не такими неприступными, как об этом писалось, к тому же совершенно неподготовленными к серьезной зимней обороне.
На приступ Перекопа большевики бросили свои лучшие войска и подвезли небывалое по тем временам количество артиллерии, которая начала беспощадно бомбить жалкие укрепления Перекопа. Наши войска, пережившие беспорядочное отступление из Таврии, обмороженные, физически измученные и в результате всего морально подавленные, при таких условиях не были в силах сдержать напора красных. Резервов, чтобы их сменить, у белых не оказалось. Красные же посылали в бой все новые и новые, еще свежие полки. К тому же никогда не замерзающий Сиваш, являющийся естественной преградой, прикрывающей Крым со стороны Азовского моря, неожиданно замерз, что дало возможность большевикам перейти его и оказаться в тылу Перекопских позиций, обороняемых добровольцами. Отряд генерала Фостикова, еще окончательно не сформированный, плохо одетый и плохо вооруженный, брошенный на оборону Сиваша, не выдержал и в беспорядке отступил.
Об этом я, конечно, пишу с чужих слов; я там не был, и да простят мне прямые свидетели происходившего, если найдут в моих описаниях неточности и ошибки. Итак, Перекоп — последняя преграда и надежда белых, густо политый русской кровью и белых и красных, пал. «Красен, ох, красен кизил на горбу Перекопа», — писала в 20-м году Марина Цветаева в своем «Лебедином стане».
От Перекопа отступающая Белая армия покатилась к морю. Нужно отдать должное нашему Верховному командованию, оно в эту ответственную минуту не растерялось и оказалось на большой высоте. Возможность паники была пресечена в самом начале. Порядок и дисциплина, не в пример Новороссийску, сохранялись до конца. Бегства не получилось, как ожидали враги. Уходили,
