Европа против России. 1812 год - Алексей Васильевич Шишов
На другой день в госпиталь пришло несколько легко раненных солдат из 30‑го. Заметя меня, один из моих стрелков воскликнул: «Боже мой, капитан! А говорили, что вы убиты. Как я рад вас видеть. Почему, черт возьми, вы не удовольствовались одной вашей раной?»
Это выражение участия, которое я всегда видел со стороны своих служащих, заставило меня на минуту позабыть свое печальное положение. Тот же стрелок сообщил мне, что мой поручик убит, а подпоручик тяжело ранен, мой фельдфебель, 3 унтер-офицера, 6 капралов и 57 солдат убиты и что из всей моей роты осталось только 5 человек. Из 4100 человек полка уцелело всего 300.
(Французы в России. 1812 год по воспоминаниям современников-иностранцев.)
М.Ю. Лермонтов
БОРОДИНО
– Скажика-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
– Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри – не вы!
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!
Мы долго молча отступали,
Досадно было, боя ждали,
Ворчали старики:
«Что ж мы? На зимние квартиры.
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки?»
И вот нашли большое поле:
Есть разгуляться где на воле!
Построили редут.
У наших ушки на макушке!
Чуть утро осветило пушки
И леса синие верхушки —
Французы тут как тут.
Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
Постой-ка, брат мусью!
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За родину свою!
Два дня мы были в перестрелке.
Что толку в этакой безделке?
Мы ждали третий день.
Повсюду стали слышны речи:
«Пора добраться до картечи!»
И вот на поле грозной сечи
Ночная пала тень.
Прилег вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус.
И только небо засветилось,
Все шумно вдруг зашевелились,
Свернул за строем строй.
Полковник наш рожден был хватом:
Слуга царю, отец солдатам…
Да, жаль его: сражен булатом,
Он спит в земле сырой.
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! Не Москва ль за нами?
Умрем же под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в Бородинский бой.
Ну ж был денек! Сквозь дым летучий
Французы двинулись, как тучи,
И все на наш редут.
Уланы с пестрыми значками,
Драгуны с конскими хвостами,
Все промелькнуло перед нами,
Все побывали тут.
Вам не видать таких сражений!..
Носились знамена, как тени,
В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.
Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась – как наши груди,
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячей орудий
Слились в протяжный вой…
Вот смерклось. Были все готовы
Заутра бой затеять новый
И до конца стоять…
Вот затрещали барабаны —
И отступили басурманы.
Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать.
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри – не вы.
Плохая им досталась доля
Немногие вернулись с поля.
Когда б на то не божья воля,
Не отдали б Москвы!
О’Меара
НАПОЛЕОН О ВОЙНЕ 1812 ГОДА
…Наполеон задал мне несколько вопросов по анатомии и физиологии; он сказал мне, что сам несколько дней занимался анатомией, но что от вида вскрытых трупов он заболел и совсем бросил эту науку. После того как он несколько развил свои взгляды на понятие о душе, я сделал ряд замечаний о служивших в его армии поляках, которые, добавил я, были так сильно к нему привязаны.
«О, да, – ответил император, – они были мне очень преданы. Теперешний вице-король Польши был со мной в египетских походах. Я сделал его генералом. Большей частью моей старой польской гвардии теперь, из политических соображений, пользуется Александр. Это храбрая нация, дающая хороших солдат. Они лучше французов выносят холод северных стран».
Я спросил его, так ли хороши польские солдаты, как и французские, в менее суровом климате.
«О, нет, нет; в других странах французы многим превосходят их. Комендант Данцига сообщил мне, что во время зимней стужи, когда термометр спускался до восемнадцати градусов и поляки совсем не страдали, французских солдат невозможно было заставить стоять на часах. Понятовский, – продолжал он, – был благородный человек, полный чувства чести и храбрости. Я намеревался сделать его польским королем, если бы мой поход в Россию был удачен».
Я спросил его, чему он приписывает, главным образом, неудачу этой кампании.
«Холоду, раннему холоду и московскому пожару, – отвечал Наполеон. – Я ошибся на несколько дней, я считал погоду за пятьдесят лет, и никогда сильные морозы не начинались раньше 20 декабря – на двадцать дней позднее, чем они начались в этот год. Во время моего пребывания в Москве было три градуса холода, и французы переносили его с удовольствием, но во время пути температура опустилась до восемнадцати градусов, и почти все лошади погибли. Несколько тысяч лошадей потерял я в одну ночь.
Мы принуждены были покинуть почти всю артиллерию, в которой тогда насчитывалось пятьсот орудий. Ни боевые запасы, ни провиант нельзя было дальше вести. За недостатком лошадей мы не могли ни делать разведки,
