Живой Журнал. Публикации 2015 - Владимир Сергеевич Березин
Оставьте не записанными стихами облака и воду. Давайте на фронте воевать, в книгах и газетах говорить о революции, и не будем заказывать никому революционного искусства.
Все равно еще ни разу в мире не было Рождества раньше Благовещения».
В 1920 году этот призыв был искренен.
Строился новый мир, и многие думали, что он, построенный наново, можно сделать правильным — и в сути, и во всех деталях.
А теперь понятно, что унылое заколачивание гвоздей, предметами куда более тонкими, чем молоток — это свойство не Советской власти, а людей вообще.
Оттого и происходит всё это безумство на девятый день мая, праздник святой, но пропаганда, что твой царь Мидас наоборот — из любого золота может сделать известно что.
В наследство от прошлого у нас остался настоящий самовар. Это, впрочем, тут символизирует не искусство, а отношение к минувшей большой войне, как к большой общественной беде, которую всё-таки всем миром превозмогли.
Это особый самовар, у которого грелись семьями, и в воздухе витала память не об индийском чае, а о морковном.
И вот этим чувством, этими тонкими боками медной памяти сейчас колотят по гвоздям.
Вмятины остаются на личном отношении к большой беде и большому счастью. А это то немногое, что вынесено из дома при пожаре — икон под рукой не было.
А память об этой войне должна уйти с площадей — на кухни, во дворы, на лавочки и на кладбища. Прочь-прочь, дураки-дизайнеры, что за немалую копеечку поздравляют ветеранов немецкими танками, прочь-прочь, казённые праздники, прочь-прочь, попил казны.
Ничего не надо — нужно только уйти в частное, личное пространство.
Это пространство не уединённое, во дворе из самовара пить чай можно, это по площади таскать его неудобно.
При этом я наблюдаю большие самоварные войны — потому что много людей раздражаются оттого, что другие множества людей празднуют не то и не так, как им хотелось.
Я вот не из таких — моё только дело предупредить, что самовар портится и может вовсе прийти в негодность.
Ведь и сам я праздники люблю — меня хлебом не кормят, зато дают праздновать вволю.
В своём черновике почти вековой давности Шкловский говорит много современных вещей — о том, как накопали грядки для нового пропагандистского искусства и обильно полили их деньгами. А вышло не искусство, а какая-то дрянь. Взошло такое, что и разобрать нельзя: арбуз — не арбуз, тыква — не тыква, огурец — не огурец… чорт знает, что такое!
Так писал другой классик.
А Шкловский говорил: «Лучше завернуть в стихи селёдку, чем втягивать их в политику».
Нет, я вот лично не против любых форм — но на свои деньги. На личные. Как только оказалось бы, что георгиевскую (а правильнее — гвардейскую) ленточку нужно купить за тыщу, к примеру, рублей — в пользу стариков, так оказалось бы, поди, что гвардейских цветов сильно поубавилось. Как плакаты бы для себя рисовали, так, наверное, человечнее бы вышло. Как люди начинают не из-под палки что-то делать, а за свои, так всё как-то лучше выходит.
Время меж тем, растворяет всё — эмоциональный накал спадает по третьему поколению. За убитого деда и сожжённую бабку сердце болит. За прадедов и их родителей больно уже меньше — так цинично устроен человек.
Убитых Наполеоном уважают, но относятся к ним отстранённо.
Или остранённо.
Скоро отдавать самовар детям — он и так-то выглядит архаичным, а уж если будет дырявым, то станет совсем грустно.
А так-то праздник хороший.
Извините, если кого обидел.
08 мая 2015
Вкус глухаря (День Победы, 9 мая) (2015-05-09)
— А я люблю майские праздники, — сказал бывший егерь Евсюков, стараясь удержать руль. — Они хорошие такие, бестолковые. Вроде как второй отпуск.
— Лучше б этот отпуск был пораньше. Ездил бы я с вами на вальдшнепов, если бы раньше… — Сидоров всегда спорил с Евсюковым, но место своё знал.
Бывший егерь Евсюков был авторитетом, символом рассудительности. И я знал, как Сидоров охотится весной — в апреле он выезжал на тягу. Ночью он ехал до нужного места, а потом вставал на опушке. Лес просыпался, бурчал талой водой, движением соков внутри деревьев. Через некоторое время слышались выстрелы таких же, как Сидоров, сонных охотников. Выстрелы приближались и, наконец, Сидоров, как и все, палил в серое рассветное небо из двух стволов, доставал фляжку, отхлёбывал — и ехал обратно.
Евсюков знал всё это и издевался над Сидоровым — они были как два клоуна, работающие в паре. Я любил их, оттого и приехал через две границы — не за охотничьим трофеем, а за человечьим теплом.
И сейчас мы тряслись в жестяной коробке евсюковского автомобиля, всё больше убеждаясь, что в России нет дорог, а существуют только направления. Мы ехали в новое место, к невнятным мне людям, с неопределёнными перспективами. Майский сезон короток — от Первомая до Дня Победы. Хлопнет со стуком форточка охотхозяйства, стукнет в раму — и нет тебе ничего — ни тетерева, ни вальдшнепа. Сплошной глухарь. Да и глухаря, впрочем, уже и нет. Хоть у Евсюкова там друг, а закон суров и вертится, как дышло.
Вдруг Евсюков притормозил. На дороге стояли крепкие ребята на фоне облитого грязью джипа.
— Куда едем? — подуло из окна. — Что у вас, ребята, в рюкзаках?
— А вы сами — кто будете? — миролюбиво спросил Евсюков, но я пожалел, что ружья наши далеко, да лежат разобраны — согласно проклятым правилам.
— Хозяева, — улыбаясь, сказал второй, что стоял подальше от машины. — Мы всего тут хозяева — того, что на земле лежит, и того, что под землёй. И не любим, когда чужие наше добро трогают. Так зачем едем?
— В гости едем, к Ивану Палычу, — ответил Евсюков.
Что-то треснуло в воздухе, как сломанная ветка, что-то сместилось, будто фигуры на порванной фотографии — мы остались на месте, а проверяющие отшатнулись.
Слова уже не бились в окна, а шелестели. Извинит-т-те… П-потревожили, ошибоч-чка… Меня предупредили, что удивляться не надо — но как не удивиться.
Евсюков, не отвечая, тронул мягко, машина клюнула в рытвину, выправилась и повернула направо.
— Я думаю, Палыч браткам когда-то отстрелил что-то ненужное? — Сидоров имел вид бодрый, но в глазах ещё жил испуг.
— Палыч — человек великий, — сказал Евсюков. — Он до такого дела не унижается. У него браконьер просто сгинул бы с концами. Тут как-то одна ударная армия со всем
