Владимир Бушин - Неизвестный Солженицын

Пожалуй, не менее показательна обоюдная любовь к запятым. «Архипелаг»: «Армяне, евреи, поляки, и разный случайный народ» (3, 265). «Теленок»: «на другое утро, под лай собак, они опять пришли» (с. 295). «Иванов»: «Решетов-ская, с помощью 5-го Управления опубликовала книгу». Или: «пока, в генеральском кабинете, информация не интересовала». Или: «Руководители знали об этих «посиделках» и, в случае необходимости, использовали их»…

Остается сказать о кавычкофильстве. В первом томе «Архипелага» на странице 437 пять слов взяты в кавычки, а кроме того, четыре необязательных тире и 31 слово выделено. Какая концентрация! В третьем томе на странице 254 три выражения взяты в кавычки, на странице 286 — четыре, на странице 257 — пять и т. д. Какая неодолимая страсть к украшению своего письма!

А как у «подполковника»? Читаем: «По этому телефону звонит «генерал»…» Речь идет действительно о генерале. Почему же это слово взято в кавычки? Только по причине той же необыкновенной страсти. И дальше: «В спецгруппу входили «разработчики», «исполнители». «Значит, «незнакомец» не является представителем «семерки» и т. д. Нельзя не заметить и то, что Солженицын нередко прибегает к прямой, как в пьесе, диалогизации разговора персонажей. Это есть и в «Архипелаге», например, на страницах 310 и 385 первого тома, и в «Теленке», хотя бы на странице 97, где, как в пьесе, представлен разговор автора с Твардовским, и на странице 102, где так же представлен разговор Твардовского с Александром Дементьевым, и на странице 112 — разговор Солженицына с секретарем ЦК Демичевым:

«Я: — Для охвата всей лагерной проблемы потребовалась бы еще одна книга. Не знаю, нужно ли.

Он: — Не нужно!..» и т. д. Этот же прием использует и «подполковник»:

«Я: — Зачем вы ехали из Москвы?

Он: — Могут возникнуть новые обстоятельства.

Я: — Как долго вы пробудете у нас?

Он: — Как только выполню задание — улечу…»

Разумеется, не кому другому, а именно Солженицыну, о любви которого к стягиванию двух слов в одно, уже говорилось, принадлежат и такие слова в тексте «подполковника», как «идееносители», «крестоналожение»… А фраза «я ощутил дыхание чего-то необычного» приводит на память слова из «Архипелага»: «под дыханием близкой смерти» (1, 33).

А чего стоит такая характерная подробность написания. В доносе мы видели: «Это подтверждается словами Меге-ля: «а полячишка-то, вроде, умнее всех хочет быть…» Ведь обычно это пишут так: «А полячишка-то…» И в «Архипелаге»: «Кто-то крикнул сзади: «а нам нужна — свобода!» (3, 297). И в недавней статье «Потемщики» написание весьма необычное, редкостное, сугубо индивидуальное, как строение кожного узора на пальцах. И точно то же самое у «подполковника»: «На вопрос: «а как же Николай Николаевич?», генерал кивнул головой».

Вот еще один отпечаток тех же пальцев. В «Архипелаге» автор рисует разговор перед судом прокурора Крыленко и меньшевика Якубовича:

«— Я попрошу председателя суда дать вам слово.

— !!!» (1,405).

Так Солженицын счел возможным обозначить большое удивление или радость собеседника Крыленко.

У «подполковника» тоже идет разговор двух персонажей:

«— Знаешь, кто она? Дочь Анки-пулеметчицы». Тот же прием с той же целью. И совершенно в духе Солженицына гадость об Анке, как раньше — о Зое Космодемьянской.

Господи, да что там говорить, если даже орфографические ошибки одинаковые. «Архипелаг»: «Он — знаменитый немецкий асс. Первая его компания была — война Боливии с Парагваем…» (1, 594). «Подполковник»: «Александр Исаевич часто ставил в пикантное положение ассов идеологической разведки». К сожалению, ни «компания», ни «кампания» не встречаются у «подполковника». Какие еще нужны доказательства?

«Позвольте! — могут сказать мне. — Но ведь в «Теленке» помещен портрет того самого подполковника Иванова. Достоверная личность!»

Действительно, рядом с фотографией Александра Моисеевича Горлова, с которым как раз и ездил тогда Солженицын на юг, как уже упоминалось в начале статьи, помещена фотка молодого человека словно в парике Иосиф Кобзон, и под ней написано «Борис Александрович Иванов (офицер КГБ)».

И тут впору заметить, что Солженицын вообще очень неравнодушен к фотографиям, а уж в любви к своим собственным фоткам, пожалуй, превосходит даже Евтушенку. Точнее сказать, они соревнуются, и то один, то другой выходит на ноздрю вперед. В 1981 году у Евтушенко тиражом 200 тысяч была издана книга статей о писателях «Точка опоры». В ней 27 чудесных изображений замечательного автора, еще не облысевшего. А в 1991-м тем же обалденным тиражом — книга публицистики «Политика — привилегия всех». Здесь уже 53 замечательные фотки того же чудесного автора, уже сильно потертого и лысоватенького.

Сей факт примечателен не только двойным увеличением ВВП (вельми великолепных портретов), но и тем, что в первой книге автор фигурировал в обществе то Владимира Луговского, то Леонида Мартынова, то Ярослава Смеляко-ва — своих любимых поэтов и лучших друзей, а во второй их вытеснили Павел Антокольский, Владимир Высоцкий, Булат Окуджава — любимые поэты и лучшие друзья автора. Правда, кое-кто из прежних остался, но претерпел существенную вверхтормацию. Например, когда автор писал «Точку», старый поэт Степан Щипачев, дважды Сталинский лауреат, был жив, а будучи в свое время руководителем Московской организации Союза писателей, сильно покровительствовал молодому Евтушенко, у которого под подушкой всегда лежала его лауреатская поэма «Павлик Морозов». И в той книге он восклицал о Щипачеве: «Большой поэт! Большой!» А в 1991 году его уже давно не было в живых, и теперь в своей «Политике» Евтушенко писал о покойном совсем иное: «Небольшой поэт, совсем небольшой, но — большой человек». Кто удивится, если в следующий раз Евтушенко напишет о Щипачеве: «Мелкая поэтическая сошка, отхватил вонючую Сталинскую премию за поэму о негодяе Павлике Морозове, но — не брал взятки!»

Любопытно и дальше сравнить фотографии обеих книг: были — знаменитый турецкий поэт-коммунист Хикмет и драгоценный ленинский лауреат Распутин, теперь вместо них красовались американцы Апдайк и Миллер. Там — советский композитор Эдуард Колмановский, с которым Евтушенко сочинил совсем неплохие песни, здесь — американский композитор Пол Винтер, с которым он ничего не сочинял, а только разок сфотографировался. В той — коммунисты Фидель Кастро и Луис Корвалан, с которыми автор чуть не в обнимку, здесь — антикоммунисты Ричард Никсон и Генри Киссинджер, с которыми питомец муз чуть не лобзается.

Да еще в первой книге было несколько фотографий, запечатлевших автора среди родных ему по духу советских и американских рабочих, причем снимков с нашими рабочими в три раза больше. А что же во второй? Американские рабочие как были, так и остались, а советских, русских — как ветром сдуло! Вылетели из круга симпатий автора и строители Колымской ГЭС, и магнитогорские металлурги, и портовики Лены… Видимо, так поэт вел издалека подготовку к своей осуществленной теперь передислокации в США, штат Оклахома (это вроде наших Тетюшей). Эти «рокировочки» можно сравнить разве что с трансформацией замысла великого Солженицына. Он мечтал и даже планировал написать апологетический роман «Люби революцию», сочинил погромный «Архипелаг» и такое же «Красное колесо». Но это к слову.

Вернемся к болезни, которую можно назвать фотофилия. Солженицын во второе издание своего «Теленка» (1996) насовал 139 фоток. В этом он превзошел последнее достижение Евтушенко, причем изрядно, почти в три раза. Но из сих 139 сам Александр Исаевич красуется лишь на 38, как видим, несколько уступая бесстыжему конкуренту.

Что же на этих фотках? Прежде всего, конечно, сам во всех возможных видах и ситуациях — за письменным столом, с женами, детьми, знакомыми, с велосипедом, с собакой… В последнем случае, надо честно признать, Солжени' цын опять отстал от Евтушенко: у того есть фотка, где он в каких-то джунглях не с дружелюбной собакой, а в отчаянной борьбе с гигантской змеей анакондой (правда, ее голову держит в опытных твердых руках профессионал змеелов: вот так поэт всю жизнь в согласии с твердой рукой КГБ и боролся с анакондами зла).

Много в «Теленке» фотографий тех, с кем автор так или иначе соприкасался, порой мимолетно: писатели, редакторы, критики, хранители его рукописей… Ну, кому придет в голову едва ли не у всех знакомых брать фотографии? Ему — пришло и не могло не прийти.

Затем — места его обитания: вот собственный дом, где он жил; вот дача Ростроповича, где провел три с половиной года; вот подъезд дома, в котором писатель поселился с новой женой; вот лифт, которым пользовался гений, вот и дверь в его квартиру с ручкой, за которую ежедневно брался классик… Все учтено, зафиксировано, скопировано. Хоть сегодня создавай музей…