Харуки Мураками - Подземка
Тело я смогла увидеть только в половине второго — его осматривали. Все это время сидела в полицейском управлении. Кругом была страшная суматоха, постоянно звонили телефоны, бегали полицейские. Начальник мужа и полицейский пытались мне объяснить, но тогда слишком много еще оставалось непонятного: он чего-то надышался и умер, — но я так ничего толком не поняла.
Сразу позвонила отцу, и он приехал. Увидев его, я расплакалась. С семьей мужа никак не могли связаться. Погода была хорошая, и они, вероятно, работали в поле. Начальник мужа звонил, но там никто не брал трубку. Хотелось как можно скорее встретиться со свекровью. Зачем я здесь сижу? — думала я. Никто ничего не говорил, только следователь задавал какие-то вопросы, а я кивала.
С мужем я встретилась в комнатке в два татами, в полуподвальном этаже рядом с гаражом — там в полиции морг. Здесь он лежал, под белой простыней. А под ней полностью голый. Мне сказали, что дотрагиваться до него нельзя, близко подходить тоже. В нем что-то есть, и если я его коснусь, оно проникнет мне под кожу.
Но до того как мне сказали, что нельзя, я успела до него дотронуться. Он был еще немного теплый. На губах следы крови, как будто он их кусал. Похоже, что кровь текла также из ушей и носа, но она уже запеклась. Глаза были закрыты, и на лице не было следов страдания. Но следы крови говорили, что ему было очень больно.
Долго находиться там мне не разрешили, сказали, что это опасно. По-моему, прошло меньше минуты. «Почему ты умер? Почему покинул меня?» — сказала я и разрыдалась.
В половине пятого тело перевезли в больницу при Токийском университете. Отец пытался меня подбодрить, но я ничего не слышала. Ни о чем не могла думать. Ничего не могла делать. В голове только и было: что дальше, что делать дальше?
На следующий день в Токийском университете было последнее прощание. И в этот раз не разрешили до него дотрагиваться. Приехавшая из Уэда его мать так и не смогла дотронуться до своего сына, ей пришлось только на него смотреть. Я подумала, что ему было так одиноко предыдущую ночь в таком месте. Полиция вчера не разрешила приехавшим в Токио родителям встретиться с ним. Вот какая жестокость…
В Уэда мы вернулись двумя группами: старший брат вместе с телом мужа ехал на машине, а родители мужа, мой отец и я поехали на поезде. В поезде, вспоминая доброту Эйдзи, я вновь расплакалась. Возьми себя в руки, — постоянно повторяла я себе. Похороны еще выдержу, а потом все равно. Родители Эйдзи держали себя в руках, и я старалась им подражать. Если будешь хныкать, Будда не обрадуется, как говорится. Поэтому нельзя плакать, говорили мне.
Ребенок в животе шевелился, особенно когда я начинала плакать. После смерти мужа и похорон живот постепенно опускался, и окружающие очень за меня беспокоились. Не родишь ли ты? Бывали случаи, когда от шока происходили преждевременные роды.
На буддистский алтарь ставят маленькую фотографию покойного — так вот, я взяла ее с собой в роддом и положила у подушки. Она прибавляла мне силы, чтобы я держалась. Вместе со мной в палате лежала женщина, муж которой был в Иокогаме и в тот момент не мог приехать. Если бы он приехал, мне было бы одиноко, и я завидовала бы ей. Но она тоже была одна, и мне было легче выстоять. Моя свекровь и жена его друга также помогали мне.
Роды продолжались в общей сложности 13 часов. Это вполне нормально, сказали мне. Нормально ли? — подумала я (смеется). Вес ребенка оказался три кило сорок граммов. Больше, чем я ожидала. Во время родов даже забыла о муже, настолько было тяжко. Чуть не потеряла сознание. Свекровь вошла в операционную и слегка била меня по щекам, кажется, говоря при этом: «Держись!» — Терять сознание было нельзя, поэтому она била меня по щекам. Но я ничего не помню.
Когда роды закончились, я только сказала: очень устала. Все в порядке. Хочу спать. Обычно говорят: ах, как хорошо. Какой милый ребенок. Со мной такого не было.
После родов мое выздоровление затянулось, я никак не могла сбросить вес, и свекровь ухаживала за мной и даже баловала. За исключением стирки, все делала для меня. И за Асукой ухаживала. Матери у тебя нет, а отец один и не знает, что делать. Поэтому оставайся у нас, говорила она. Они с женой старшего сына были настоящими ветеранами по уходу за детьми и с удовольствием занимались и моей малышкой. Как на роскошном круизном лайнере. Хорошо, когда большая семья, думала я. Включая нас, там девять человек. Одна я бы просто сошла с ума. У старшего брата двое детей, а третий родился почти одновременно с моей. Когда я плакала, его дети приходили и утешали меня: тетя, с вами все в порядке? Это потому, что Эйдзи умер, да? Но я же не могу плакать, когда дети рядом. Это меня поддерживало.
В сентябре я вернулась в Йокогаму, проведя почти полгода в доме мужа. Он для меня уже стал почти своим (смеется). Я и сейчас часто езжу туда, и меня очень тепло принимают. И могила мужа тоже там.
Через год после инцидента я уже окончательно осознала, что его больше нет. Раньше он часто уезжал в командировки за границу, иногда на два-три месяца, поэтому у меня в голове долго вертелась мысль, что он просто в командировке. Иногда утром просыпалась, и первая мысль была, что он в командировке. Целый год думала: вот сейчас дверь откроется, он войдет и скажет — я вернулся. А потом на алтаре видела его фотографию. Что-то во мне никак не хотело принять, что его больше нет. Вот так реальность и фантазии переплетались между собой. Словно стоишь у его могилы, а все равно думаешь: скоро вернется домой. Сейчас, через год, я уже окончательно поверила, что он умер.
Это тяжело. Идешь по улице и видишь, как отец несет своего ребенка на плече. Становится невыносимо. Или хочется отвести глаза, когда видишь беседующих молодых супругов. Однако постоянно говорю себе, что другим завидовать не следует. Сейчас стала поспокойней. Меня уже не трогает, когда вижу, как отец нянчится со своим ребенком.
Я читала о себе в газетах, но главного они так и не написали. Однажды была передача обо мне по телевидению. Из редакции позвонили и сказали, что был большой отклик на передачу, пришло мною писем. Но мне ничего не прислали. Чем они там вообще занимаются? (Смеется.) По телевидению я больше не хочу выступать. Они передают не правду, а только то, что соответствует их интересам. То, что я действительно хочу сказать, они вырезают.
Так, например, я сказала, что если бы полиция префектуры Канагава приложила больше усилий к расследованию дела об исчезновении адвоката Сакамото, инцидента с зарином в метро бы не случилось и обошлось бы без стольких жертв. Однако все это вырезали. Когда я спросила, почему, мне ответили, что на них надавили рекламодатели. С газетами и журналами происходит то же самое.
Когда мы привезли гроб в Уэда, там нас уже ждали из телевидения — журналист и оператор. Какое безразличие к чувствам людей… Хотя бы делали это незаметно.
Когда я вернулась в дом отца, вокруг все уже всё знали обо мне, и когда я шла по улице, показывали мне в спину пальцем: «Вон идет зариновая вдова». — Меня будто пронзали ножом — было очень неприятно, и в конце концов пришлось переехать.
Когда я первый раз пошла в прокуратуру, прокурор спросил меня, хочу ли я узнать подробности смерти мужа. Я, конечно, ответила согласием, и он дал мне почитать свидетельские показания служащего станции, который вынес его на поверхность. «Что? Мой муж умер в таких муках?» — не выдержала я. Мне хотелось бы, чтобы их постигла такая же судьба. Почему их еще держат в живых? Их надо казнить, и как можно скорее. Я в этом уверена, и никогда от этого мнения не отступлюсь. Меня раздражает суд. Ради чего убили моего мужа? Кто ответит за разбитое будущее моего мужа, меня и ребенка?
Если бы это было возможно, я бы убила Асахара вот этими руками. Медленно и мучительно. Исполнитель на линии Хибия Хаяси пока в бегах[106].
Я хочу как можно скорее знать правду.
Даже средства информации ничего не говорят о том, как страдали, умирая, люди. Совершенно ничего не было опубликовано. Во время инцидента в Мацумото было несколько сообщений, но даже этого не было при инциденте в метро. Поразительно. Во всех газетных статьях — одно и то же. Даже я впервые узнала, что мой муж умер после мучительных страданий, когда прочитала свидетельские показания в прокуратуре. Мы все хотим знать, что в действительности там произошло. Как бы тяжело ни было, мы хотим это понять. С каким чувством они умирали.
Все-таки, в конечном счете, для многих это чужое горе. Даже я, если бы меня это настолько не коснулось, наверное, так думала. Это чужое дело.
Меня радует только ребенок. Сегодня впервые начала что-то говорить. Некоторыми своими жестами, любовью к каким-то блюдам она уже напоминает отца. Я ей все время рассказываю об отце. Понимает или нет, я все равно рассказываю. Если Асука спрашивает, где папа, то я ей показываю фотографию на алтаре и говорю: «Папа, папа». — Когда она ложится спать, я приношу снимок, и она желает ему спокойной ночи. Осталось немного съемок на видео с наших лыжных походов, с медового месяца. Там записан и голос, и когда Асука подрастет, я ей покажу. Часто думаю: как хорошо, что мы это записывали. Но я все равно постепенно забываю, например, черты его лица. Около бровей немного выпирала кость, он ее иногда потирал рукой. Это я четко помнила, но сейчас уже начинаю забывать…
