Алесь Адамович - ...Имя сей звезде Чернобыль

А что если дать сцену ссоры из его прошлой жизни, реальную, другую, с другой. Чтобы «резьба» не совпадала, «пазы» не заходили откровенно? Что, из «Асии» [повесть А. Адамовича]? Вот бы начало получилось. Или вчерашнее?

А что если эпиграф общий:

Е=mc2…

Бог коварен, но не зловреден.

(Альберт Эйнштейн).

А если окончить — эпиграфом о времени живом и мертвом, ракета улетела и не вернулась… ахнет!

И после этого: сегодня… я дописал последние слова повести и понял, что нужна вот эта 15 глава, хотя бы вот эти слова. Да, когда время мертвое, а люди еще живы — как в повести — остается от жизни одна лишь тень, пусть в красках, в запахах, в звуках.

Ну, а мы, мы-то в каком? И позволим ли себе загнать себя в тупик, в мертвое?

Ракета улетела… жди взрыва, назад не вернешь!..

А может Природа воспротивилась в Ней — чтобы снова появились мы, ее Каины — убийцы!

Вот почему он цветов не видит. И Она видеть перестала. Это провокация, и не перестает быть провокацией, если даже сама Природа ее организовала. Или сам Великий Драматург. А я-то про цветы думал как, о, они не враги, не враги мне!

— Правота! Вот что нас убило. Вечная всех перед всеми правота!

Птицы, вороны вертикальной стенкой … вылетают из зараж/енной/ радиацией местности.

Радостью отвергать войну, уничтожение радости жизни, не об этом ли, не так ли, не для того и моя новая повесть?

Композиция «Пасторали» — «веревка», «спираль» те снова и снова показывается то, что уже было: цветы, волосы Рождающейся, «отсеки» и т. д.

Если «Пастораль» получилась — до следующей повести 10 лет (а это то же, что и 100!)…

Мучило: как написать о ядер/ном/ конце. И тут это: гибель, конец света — он погиб (нравственно, всё нравственно уже погибло).

Человек — открывшийся глаз вселенной, смотрит в бездну мироздания. Но и бездна смотрит нам в глаза. А будет, вел/икий/ драм/атург/ смотреть, когда закроемся, существует тот взгляд без этого, без нас?

Ты что, хочешь напугать мироздание? В/еликого/ Д/раматурга/ напугать?

ПОСЛЕДНЯЯ ПАСТОРАЛЬ

1

— Все мы теперь — сукины дети!

Калісь глядзеў на сонца я,

Мне сонца асляпіла вочы.

— БОЕВАЯ ТРЕВОГА! РАКЕТНАЯ АТАКА! В ЗАЛП НАБРАТЬ ПЕРВУЮ… ВТОРУЮ… ТРЕТЬЮ ПРИГОТОВИТЬ К ПУСКУ… ПОЧЕМУ НЕТ ДОКЛАДА? НЕ СЛЫШУ ДОКЛАДА! МЫ ЕЩЕ ЖИВЫ, ЖИВЫ! ПОВТОРЯЮ: ПРИГОТОВИТЬ К ПУСКУ… ПЕРВУЮ… ВТОРУЮ… ТРЕТЬЮ! ПОЧЕМУ НИКТО НЕ ОТВЕЧАЕТ? НИКТО НЕ ОТВЕЧАЕТ… ПОЧЕМУ?!

КАНАРЕЙКА, МАЛЕНЬКИЙ НЕЖНО-ГОЛУБЕНЬКИЙ КОМОЧЕК, МЕРТВО ЛЕЖИТ В КОСО ПОВИСШЕЙ КЛЕТКЕ, БОЛЬШИЕ И ТЕМНЫЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ТЕЛА С УДУШЕННО СИНИМИ ЛИЦАМИ И ВЫТЯНУТЫМИ ШЕЯМИ ОБМЯКЛИ В КРЕСЛАХ У ПУЛЬТОВ, ЧЕРНЕЮТ И ГРУДЯТСЯ У СТЕНКИ ВОЗЛЕ ЗМЕЯЩИХСЯ ТРУБ.

И ТОЛЬКО ГОЛОС ВСЁ УБЕЖДАЕТ:

— МЫ ЖИВЫ, МЫ ЕЩЕ ЖИВЫ!..

НА БЕЛОЙ ПОЛОСКЕ, НАШ1ИТОЙ ПОВЕРХ ЧЕРНОЙ ХЛОПЧАТОБУМАЖНОЙ КУРТКИ (А ВОЗМОЖНО, ТЕМНО-СИНЕЙ, ПОЛУМРАК ВСЁ СМАЗЫВАЕТ), УГАДЫВАЕТСЯ СЛОВО: «КОМАНДИР». ТУСКЛО СВЕТЯТСЯ ЛАМПОЧКИ ПОДСВЕТКИ, НА ТАБЛО ПОЯВЛЯЕТСЯ, НО ТУТ ЖЕ ИСЧЕЗАЕТ ИГРУШЕЧНЫЙ СИЛУЭТИК РАКЕТЫ — ЧЕЛОВЕК СНОВА И СНОВА ПЫТАЕТСЯ ВЫЗВАТЬ ЕГО, УДЕРЖАТЬ… НАБРАТЬ ПЕРВУЮ… ПЕРВУЮ…

ТЕЛЕКАМЕРЫ, УСТАНОВЛЕННЫЕ НА ОСНОВНЫХ ЖИЗНЕПИТАЮЩИХ ПОСТАХ ПОДВОДНОГО КОРАБЛЯ, ПЕРЕДАЮТ ЛИШЬ МУТНЫЙ ПОЛУМРАК И КАКОЕ-ТО В В НЕМ ШЕВЕЛЕНИЕ…

— МЕ-ЕДЛЕННО! МЕ-ЕДЛЕННО ДВИГАЕТЕСЬ! ЧТО ВЫ ПОЛЗАЕТЕ, КАК ЧЕРВИ?.. ПОВТОРЯЮ: ВКЛЮЧИТЬ РЕГЕНЕРАЦИЮ ВОЗДУХА ЦЕНТРАЛЬНОГО ПОСТА. ПОЧЕМУ НЕ…

ЧЕЛОВЕК НЕУВЕРЕННО ПРОТЯНУЛ РУКУ К СТОЛИКУ, ГДЕ БЕЛЕЕТ РАСКРЫТЫЙ ЖУРНАЛ С ПРИВЯЗАНОЙ НА ШНУРОЧКЕ ШАРИКОВОЙ РУЧКОЙ, НО ТУТ ЖЕ ВЯЛО ОТКИНУЛСЯ НА ОВАЛЬНУЮ СПИНКУ КРЕСЛА, ОНО КРУТАНУЛОСЬ — ТЕПЕРЬ ЕГО ГАСНУЩИЙ, ИСКАЖЕННЫЙ МУКОЙ ВЗОР С НЕЕСТЕСТВЕННОЙ ПРИСТАЛЬНОСТЬЮ УСТРЕМЛЕН НА ЛИЦО ЖЕНЩИНЫ.

ЗНАКОМО НАКЛОНИВ НАБОК ДЕТСКУЮ ГОЛОВКУ, ЧТОБЫ СОВЛАДАТЬ НА ВЕТРУ С МЕДОВОЙ ТЯЖЕСТЬЮ ВОЛОС, ОНА СМОТРИТ ИЗ УТРЕННЕЙ МОРСКОЙ СВЕЖЕСТИ СПОКОЙНО И БЕЗМЯТЕЖНО, СОГЛАСНАЯ ЛИШЬ НА СЧАСТЬЕ И БЛАЖЕНСТВО ВО ВСЕМ И ВЕЗДЕ, НА НЕЖНУЮ ЛАСКУ И ВЕЧНУЮ КРАСОТУ ВСТРЕЧАЮЩЕГО ЕЕ РОЖДЕНИЕ МИРА…

2

Выйшлі з ёй, дзе сенажатная краса

Зіхацела, як вясёлкі многацветны ўзор,

Вострая яшчэ дзе не забразгала каса,

Дзе у кветках луг ірдзеў, як неба ўноч ад зор.

Коса протестующе звенит, как от удара по проволоке, сухо, скрежещуще, внутри все сжимается, невольно сдерживаешь руку, хотя знаешь, что не по железу — по стеблю растения бьешь. Стебли проволочно-тонкие, а сами цветы рыхлые и огромные, похожие на желтые грибы. Мокро и тяжело плюхаются на землю, безнадежно сухую, каменистую; откуда только и влагу набирают, напитываются? Видимо, ночную, пока мы спим. А сейчас, под первыми лучами солнца, им уже душно. Возьмешь в руку шляпку цветка-гриба, сожмешь — клейкое, липкое, белое польется по пальцам. И теплое, как живое из живого тела.

Выкошу, и до самого вечера будет чисто, голо, одна стерня, как металлическая щетка, но к утру снова — желтый плотный ковер из цветов. И я снова воюю с ними: ссекаю, волоку, толкаю ногами, сгребаю к краю скалы и спихиваю вниз. Коса у меня индусская — это скорее серп на длинной насадке, рукоятке, и нужен не взмах, не разворот плеча, как при обычной косьбе, а вращательное движение от локтя.

Нет, не цветы это. Она первая обнаружила: радостно побежала к ним в неожиданно расцветшие утренние луга-травы, но поскользнулась на желтой слизи, поднялась и обиженно повернулась в мою сторону: что это? за что?! Теперь Она боится приближаться к цветам, уверяя, что от них несет падалью. Тошнит Ее, всю выворачивает. Но это уже Ее фантазии. Никакого запаха, разве что сырость грибная.

Я тоже знаю: это не цветы! Большущие, сырые, драконьи головы гневно вздрагивают под моими ударами, а наступишь — сверчат, попискивают. Напитавшиеся сыростью огромные скользкие грибы, маскирующиеся под цветы. А что маскируется под грибы — это еще надо понять.

У многоплеменных индусов была легенда о драконе, которого никому не победить, лучше и не пытаться: из каждой капли его крови, упавшей на землю, рождается еще один такой же многоглавый… Может, и с цветами то же самое получается: ссекая, я тем самым сею, размножаю эту пакость?

Уродливо-пышные и яркие, внешне похожие на эти, делали и продавали когда-то возле городских кладбищ — поролоновые, закрепленные на проволоке.

Если глянуть на наш остров со скалы — огромная желтая клумба. А в сторонке, где наша семейная пещера, — прижавшиеся друг к дружке березки. Там сейчас спит Она. Под утро Ей спится, как в детстве. Стараюсь закончить работу, выкосить и убрать цветы хотя бы вблизи нашего жилья, пока Она не проснулась. Проснется и, даст Бог, не сразу вспомнит, что они здесь, поджидают Ее. Радостная утренняя улыбка, которую я особенно люблю, дольше продержится на заспанном теплом лице, на теплых, влажных губах…

В сознании, памяти цветы эти соседствуют с крысами, от которых прежде не было спасу. Двух-, трехглавые, короткохвостые, огромные, как бобры: смотрит, уставившись на тебя не двумя глазами-стекляшками, а четырьмя, шестью, внимательно, неотступно. Убегали неохотно, раньше камнями нашвыряешься: пошла! пошли! Но в одну ночь всё переменилось, монстры-крысы исчезли, как и не было. Открыли мы глаза, выглянули из нашей пещеры — остров будто повис в воздухе, излучая желтое сияние. О, как Она обрадовалась, как побежала в ликующий этот цветник!..

Наши стройные березки, под которыми мы готовим себе обед, где и сейчас вьется легкий дымок, семена свои разбрасывают опасливо: кое-где проросли молодые зеленые ростки, тянутся из каменных расщелин, но желтые монстры-цветы тут как тут, прямо-таки наваливаются на них, теснят, душат. Каждое утро я вызволяю из-под тяжелой массы цветов нежные березовые побеги.

Но как они появились на этом экваториальном островке, северные березки, какими судьбами? Да что, какими: где зима, где лето, где север, где юг — всё по сумасшедшему перемешалось. Хорошо, что еще не на леднике сидим!

Нам бы вспомнить до конца, откуда и кто мы, ну вот хотя бы Она. Каждое утро Она просыпается немножко другой, даже на другом языке меня приветствует. Нечто вроде игры это у нас.

— O, my dear.[182]

Ага, сегодня мы англичане. А если угодно, то и американцы на выбор.

— Работничек мой, уже не спишь. Всё понятно, мы — русские.

— Коханы мой! — с польским или белорусским акцентом.

— Caro, carissimo![183] Ну, ясно, мы итальянцы.

Но вдруг — по-японски или на хинди заговорит, не открывая глаз руками потянувшись к свету.