Виктор Гюго - Том 15. Дела и речи
В этих двух словах заключен долг. Вы исполните этот долг.
Узурпатор будет спасен, а освободителя, увы, спасти не удалось! Восемь лет тому назад, 2 декабря 1859 года, я выступил в защиту демократии и попросил Соединенные Штаты сохранить жизнь Джону Брауну. Я этого не добился. Сегодня я прошу Мексику сохранить жизнь Максимилиану. Добьюсь ли я этого?
Да. И, может быть, в этот час это уже сделано.
Максимилиан будет обязан жизнью Хуаресу.
«А наказание?» — спросят меня.
Наказание — вот оно: Максимилиан будет жить милостью Республики.
Виктор Гюго.
Отвиль-Хауз, 20 июня 1867
ПАМЯТНИК ВОЛЬТЕРУ
Редактору газеты «Сь екл ь»
Принять участие в подписке на сооружение памятника Вольтеру — общественный долг.
Вольтер — предтеча.
Факелоносец восемнадцатого века, он предшествует французской революции и возвещает ее. Он — звезда этого великого утра.
Священники правы, называя его Люцифером.
Виктор Гюго.
МЕДАЛЬ В ЧЕСТЬ ДЖОНА БРАУНА
Полю Блану, издателю газеты «Кооперасьон»
Милостивый государь!
Благодарю вас.
Мое имя к услугам всякого, кто хочет им воспользоваться в защиту прогресса и правды.
Медаль в честь Линкольна влечет за собой медаль в честь Джона Брауна. Выплатим же этот долг и будем ждать, когда Америка выплатит свой. Америка должна воздвигнуть Джону Брауну статую такой же высоты, как статуя Вашингтона. Вашингтон основал республику, Джон Браун провозгласил свободу.
Жму вашу руку.
Виктор Гюго.
Отвиль-Хауз, 3 июля 1867
ОТВЕТ МОЛОДЫМ ПОЭТАМ
Брюссель, 22 июля 1867
Дорогие поэты!
Литературная революция 1830 года, естественное следствие революции 1789 года, есть факт, неотъемлемый от нашего века. Я — лишь скромный солдат этого прогресса. Я сражаюсь за революцию во всех ее проявлениях — как в литературном, так и в социальном. Мой принцип — свобода, мой закон — прогресс, мой герой — идеал.
Я — ничто, зато революция — все. Фундамент поэзии девятнадцатого века заложен. 1830 год был прав, и 1867 год доказывает это. Ваша молодая слава является лишним тому подтверждением.
Нашей эпохе присуща глубокая логичность, незаметная для умов поверхностных, и все виды реакции против нее бессильны. Частью этого великого века является великое искусство. Оно — его душа.
Благодаря вам, молодые и прекрасные таланты, благородные умы, свет будет разгораться все ярче. Нам, старикам, досталась борьба; вам, молодежи, достанется торжество победы.
Дух девятнадцатого века сочетает в себе демократические поиски Истинного с вечным законом Прекрасного. Неодолимый поток нашей эпохи направляет все к этой высочайшей цели — к Свободе умов, к Идеалу в искусстве. Оставляя в стороне все, касающееся лично меня, можно уже сегодня утверждать — и мы имели возможность убедиться в этом, — что объединение всех писателей, всех талантов, всех людей совести для достижения этого великолепного результата уже состоялось. Великодушная молодежь, какою являетесь вы, с внушающим уважение энтузиазмом требует революции во всем — как в поэзии, так и в государстве. Литература должна быть одновременно демократической и идеальной: демократической для цивилизации, идеальной для души.
Драматургия — это Народ, Поэзия — Человек. Таково направление, заданное 1830 годом, продолжаемое вами, понятое всей большой критикой наших дней. Никакое реакционное усилие — я настаиваю на этом — не смогло бы одержать верх над столь очевидными истинами. Высокая критика созвучна высокой поэзии.
Сознавая свою незначительность, я благодарю и поздравляю эту высокую критику, которая с таким авторитетом выступает и в прессе политической и в прессе литературной, которая так глубоко проникла в философию искусства и которая приветствует 1830 год так же единодушно, как и 1789-й.
Примите мою благодарность и вы, мои юные собратья.
С той ступени жизненной лестницы, на которой я нахожусь, мне хорошо виден конец, другими словами — бесконечность. Когда он так близок, расставание с землей оставляет в нашей душе место лишь для суровых раздумий. И все же перед этим грустным уходом, к которому я готовлюсь в своем уединении, ваше красноречивое письмо является для меня драгоценным подарком; оно вселяет в меня мечты о возвращении к вам и дает мне иллюзию этого возвращения — сладостное сходство заката с восходом. Вы говорите мне «до свидания», тогда как я приготовился к прощанью навсегда.
Благодарю. Я далеко от вас, потому что так мне велит долг, и мое решение непоколебимо, но сердцем я с вами.
Я горжусь тем, что вижу свое имя окруженным вашими именами. Ваши имена — звездный венец.
Виктор Гюго.
1868
МАНИН
Отвиль-Хауз, 16 марта 1868
Мне пишут из Венеции и спрашивают, хочу ли я сказать что-нибудь в этот знаменательный день 22 марта.
Да. И вот что я хочу сказать.
Венеция была отнята у Манина, как Рим был отнят у Гарибальди.
Манин, мертвый, снова вступает во владение Венецией. Гарибальди живым снова войдет в Рим.
Франция в такой же мере не имеет права навязывать свою волю Риму, в какой Австрия не имела права навязывать свою волю Венеции.
Та же узурпация, за которой последует та же развязка.
Эта развязка, которая расширит Италию, возвеличит Францию.
Ибо все справедливые деяния, совершаемые народом, — в то же время и великие деяния.
Свободная Франция протянет руку объединенной Италии.
И обе нации полюбят друг друга. Я говорю это с величайшей радостью, я, сын Франции и внук Италии.
Сегодняшний триумф Манина предвещает завтрашний триумф Гарибальди.
День 22 марта — это предтеча.
Такие гробницы исполнены обещаний. Манин был борцом за право и потому подвергся изгнанию. Он сражался за принципы. Он высоко держал свой сверкающий меч. Ему, так же как и Гарибальди, была свойственна героическая кротость. Свобода Италии, явственно видная, хотя и закрытая покрывалом, стоит за его гробом. Она сбросит это покрывало.
И тогда она превратится в мир, не переставая быть свободой.
Вот что предвещает возвращение Манина в Венецию.
Такой мертвец, как Манин, олицетворяет надежду.
Виктор Гюго.
ГЮСТАВ ФЛУРАНС
Перед лицом некоторых фактов невозможно удержать крик негодования.
Гюстав Флуранс — молодой талантливый писатель. Сын человека, посвятившего себя науке, он посвятил себя прогрессу. Когда вспыхнуло восстание на Крите, он отправился на Крит. Природа создала его мыслителем, свобода сделала его солдатом. Он отдал себя делу Крита, он боролся за воссоединение Крита и Греции. Он стал сыном героической Кандии. Он проливал кровь и страдал на ее несчастной земле; он терпел там жару и холод, голод и жажду; он сражался, этот парижанин, на белых горах Сфакии, он перенес там не одно знойное лето и не одну суровую зиму; он познал мрачные поля битв и не раз после боя крепко засыпал на снегу рядом с теми, кому уже не суждено было проснуться. Он отдавал свою кровь, он отдавал свои деньги. Трогательная деталь: ему случилось одолжить триста франков правительству Крита — правительству, презираемому, без сомнения, теми правительствами, чей долг равен тринадцати миллиардам.[25]
После ряда лет упорной преданности этот француз сделался критянином. Национальное собрание Кандии избрало г-на Гюстава Флуранса своим членом; оно послало его в Грецию для заключения договора о братской дружбе и поручило ему ввести в греческий парламент представителей Крита. В Афинах Гюстав Флуранс пожелал видеть Георга Датского, который, кажется, является королем Греции. Гюстав Флуранс был арестован.
Как француз, он имел определенные права, как критянин, он исполнял определенные обязанности. Никто не посчитался ни с его обязанностями, ни с его правами. Греческое правительство и правительство французское — два сообщника — посадили его на случайный пакетбот и насильно привезли в Марсель. Здесь уже трудно было держать его под арестом — пришлось его отпустить. Но, оказавшись на свободе, Гюстав Флуранс тотчас же снова отправился в Грецию, и через неделю после того, как его изгнали из Афин, он снова оказался там. Таков был его долг. Гюстав Флуранс взял на себя священную миссию: он — посланец гибнущего народа, он должен передать его предсмертную волю, он — хранитель величайшего наследства — прав целой нации, и он хочет оказаться достойным этого наследства, он хочет с честью выполнить эту миссию. Отсюда его бесстрашное упорство. Однако в царствование иных государей тот, кто выполняет свой долг, считается преступником. Сейчас Гюстав Флуранс объявлен вне закона. Греческое правительство охотится за ним, французское правительство предает его, и вот что пишет мне этот стоический борец, скрывающийся где-то в Афинах: «Если я буду пойман, меня отравят в какой-нибудь темнице».
