Бенгт Янгфельдт - Ставка жизнь. Владимир Маяковский и его круг.

как живой

                с живыми говоря.

Я к вам приду

                      в коммунистическое далеко

не так,

          как песенно-есененный провитязь.

Мой стих дойдет

                            через хребты веков

и через головы

                        поэтов и правительств.

Мой стих дойдет,

                              но он дойдет не так,—

не как стрела

                      в амурно-лировой охоте,

не как доходит

                          к нумизмату стершийся пятак

и не как свет умерших звезд доходит.

Мой стих

                трудом

                            громаду лет прорвет

и явится

              весомо,

                          грубо,

                                    зримо,

как в наши дни

                        вошел водопровод,

сработанный

                      еще рабами Рима.

Он «ухо / словом / не привык ласкать», он «парадом» разворачивает своих «страниц войска», и «стихи стоят / свинцово-тяжело, / готовые и к смерти / и к бессмертной славе» — «готовая / рвануться в гике, / застыла / кавалерия остро, / поднявши рифм / отточенные пики»:

И все

          поверх зубов вооруженные войска,

что двадцать лет в победах

                                            пролетали,

до самого

                последнего листка

я отдаю тебе,

                      планеты пролетарий.

Стих умирает, как солдат, «как рядовой, / как безымянные / на штурмах мерли наши!». И памятник, который хочет воздвигнуть Маяковский, — не каменный и не бронзовый памятник во славу его самого или его поэзии, а сам социализм, который он строил вместе с рабочим классом:

Мне наплевать

                        на бронзы многопудье,

мне наплевать

                      на мраморную слизь.

Сочтемся славою —

                                  ведь мы свои же люди,—

пускай нам

                  общим памятником будет

построенный

                      в боях

                                  социализм.

Поэма завершается надеждой, что в будущем его произведения будет оценивать ЦКК — Центральная контрольная комиссия:

Явившись

                  в Це Ка Ка

                                    идущих

                                                  светлых лет,

над бандой

                  поэтических

                                      рвачей и выжиг

я подыму,

                как большевистский партбилет,

все сто томов

                      моих

                              партийных книжек.

Более решительную клятву в лояльности трудно себе представить, особенно учитывая, что Маяковский не был членом партии. На это обстоятельство охотно указывали его враги, пытаясь изображать его «попутчиком», а этот термин имел опасный подтекст. Свое решение не вступать в партию Маяковский защищал разными аргументами, в частности тем, что коммунисты «в искусстве и просвещении пока соглашатели», что его «послали б ловить рыбу в Астрахань» и что «дисциплина заставила б [его] что-нибудь „делопроизводить“, а это было бы „все равно, что броненосец на велосипед переделывать“». Так Маяковский писал в своей автобиографии; в таком же духе он ответил на этот вопрос, выступая в Доме комсомола Красной Пресни в связи с выставкой: «беспартийный» он «не напрасно», поскольку «приобретенные навыки в дореволюционные годы <…> крепко сидят» и их «нельзя связать с организационной работой». Но, несмотря на боязнь, что партия прикажет ему «поезжай сюда или туда», он утверждал: «Я от партии не отделяю себя, считаю обязанным выполнять все постановления этой партии, хотя не ношу партийного билета».

Судя по дневнику Лили, в это время Маяковский думал вступить в партию. То, что он предпочел остаться в стороне, наверное, частично объяснялось его буржуазными «навыками», но главным образом тем, что он всем своим существом противился любым формам субординации и принуждения. Если бы он действительно хотел вступить в партию, он мог бы это сделать как приверженец того чистого, идеалистического коммунизма, в который верил. Но подобный идеализм партию не интересовал; он приветствовался бы десять лет назад, но не сейчас. Теперь партии нужны были именно те карьеристы, которых Маяковский презирал и бичевал в своих пьесах и стихотворениях.

Маяковский делал все, чтобы убедить власть в том, что он нужен, и упорно приспосабливался к требованиям партии и эпохи. Но это не помогало. Он становился «на горло собственной песне», а в томе Советской энциклопедии, вышедшем в январе 1930 года, утверждалось, что «бунт Маяковского, анархистический и индивидуалистический, мелкобуржуазный по существу» и что «после Октября Маяковскому чуждо мировоззрение пролетариата». И в списке шестнадцати наиболее выдающихся произведений о Ленине, опубликованном в журнале «Огонек» 25 января, через четыре дня после успешного выступления Маяковского в Большом театре, поэма «Владимир Ильич Ленин» отсутствовала.

В поэме «Во весь голос» выражены чувства поэта, которого не понимают современники, — чувства одиночества и отчужденности. Как будто автор хотел сказать: «Ладно, не хотите меня понимать, но придет время, когда меня оценят по заслугам, а пока мне на вас плевать». Отчаяние было результатом конкретных обстоятельств и событий, но и выражением экзистенциальной уязвимости, пронизывающей все творчество Маяковского. Поэма «Во весь голос» представляла собой политический манифест, но в ней звучат те же боль и отчаяние, которые мы встречаем в ранних произведениях — как, например, в «Облаке в штанах», где поэт, «обсмеянный у сегодняшнего племени, / как длинный / скабрезный анекдот», кричит грядущим столетиям об ином, лучшем будущем. «Мне сегодня показалось, что он очень одинок», — сказал Луначарский жене после того, как они вернулись с выставки. Он был прав: Маяковский был одинок — «одинок, как последний глаз / у идущего к слепым человека!», как он написал в стихотворении «Я» за шестнадцать лет до этого.

Вступать в партию для Маяковского было поздно; многое было слишком поздно.

Что делать человеку после того, как написана поэма, подобная «Во весь голос», в которой он по сути прощался? Читатели Маяковского ответа на этот вопрос не знали, но сам он его знал.

Консолидация всех сил пролетарской литературы

Всю глубину провала в Ленинграде Маяковский осознал, когда на следующий день после открытия выставки «20 лет работы» до него дошли слухи, что всего после нескольких спектаклей «Баню» намереваются снять с репертуара. Он хотел поехать туда, но не мог оставить выставку, и вместо него поехала Лили. Тревога оказалась ложной, запрещать спектакль никто не собирался, хотя «публика не ходит и газеты ругают». Некоторые цензурные купюры были, однако, сделаны, о чем Лили упомянула в дневнике 3 февраля, в частности реплику «я туда по партийному билету пройду» заменили на «по трамвайному».

Одна из редких общих фотографий Лили, Осипа и Маяковского, сделанная в 1929 г., когда «кисячая-осячая» семья была на грани распада.

Ситуация в Ленинграде была более или менее под контролем, но в день отъезда Лили Маяковский в Москве сделал шаг, который, подобно разрыву бомбы, поверг в шок как друзей, так и врагов: 3 февраля он написал заявление с просьбой принять его в РАПП. Еще в 1923 году Леф объединился с МАППом (московским отделением организации), главным образом по тактическим причинам: несмотря на различие в эстетических вопросах, политические идеалы у них были общие, а лефовцам этот альянс в определенной степени помогал избавиться от клейма «попутчиков».

И вот Маяковский вступает в РАПП — организацию, на протяжении лет использовавшую свои более или менее интеллектуальные ресурсы для агрессивных атак на «попутчика» Маяковского и эстетику, которую он проповедовал: «Леф нельзя реформировать — его надо уничтожить»; «Октябрь не раз привлекал внимание Маяковского <…> но во всех этих произведениях Маяковский был далек от понимания Октября, его содержания, его сущности»; «Безвкусным, опустошенным и утомительным выходит мир из-под пера Маяковского». И так далее.

Зачем он это сделал? Одним из объяснений, несомненно, может служить чувство изолированности, которое охватило Маяковского после того, как «свои» — рефовцы — его оставили. Но это послужило лишь последней каплей. Решение созревало долго и не было совсем уж нелогичным для человека, объявившего осенью 1929 года «примат цели и над содержанием и над формой» и выразившего свою солидарность «по большинству вопросов» с РАППом, на чьи пролетарские кадры «опирается будущая советская литература». И все же решение мотивировалось в первую очередь не внутренними убеждениями, а было результатом внешнего давления. 4 декабря «Правда» опубликовала передовицу под заголовком «За консолидацию всех сил пролетарской литературы», в которой РАПП объявлялся орудием партии в области литературы. Статью, которая имела характер директивы, перепечатал ряд литературных журналов, а 31 января 1930 года была опубликована еще одна передовица на ту же тему со следующей грозной формулировкой: «Напряженность ситуации заставляет сделать выбор: либо окончательно перейти в лагерь честных союзников пролетариата, либо быть отброшенными в ряды буржуазных писателей…» То, что именно аргументы «Правды» заставили Маяковского вступить в РАПП, доказывает первая фраза его заявления, напрямую отсылавшая к первой передовице: «В осуществление консолидации всех сил пролетарской литературы прошу принять меня в РАПП».