Юрий Герт - Сборник "Лазарь и Вера"

Александр Александрович был растерян и всех благодарил.

Итог собранию подвел старейший член кооператива, почетный пенсионер Иван Иванович Караванов, похожий, несмотря на годы, не на пенсионера, хотя бы и на почетного, а скорее на контр-адмирала или даже на полного адмирала, ненадолго покинувшего свой флагманский корабль:

— Мы тебя, Александрыч, в обиду не дадим!.. — сказал он.

Надо ли говорить, что после собрания все осталось по-прежнему?... Все, что текло, продолжало течь, все, что оседало, продолжало оседать. Александр Александрович, как и раньше, делал, что мог, в наш дом являлись комиссии, проверяли неполадки, составляли акты... Порой к нам наведывались и так называемые «шабашники», клялись все честь честью исправить и наладить, но при этом заламывали такие суммы, что на них можно было построить еще один дом, а то и два. Кооператив же наш, расположенный на городской окраине, относился к самым дешевым, населял его народ с доходами более чем умеренными — в основном скромные служащие, учителя, почтовые работники, врачи, пенсионеры, все они, отчаявшись дождаться когда-нибудь государственной квартиры, еле-еле сумели справиться со вступительным взносом, тут уж было не до «шабашников»...

Тем временем Пиза молчала... Впрочем, нельзя сказать, что ум и сердце Александра Александровича были заняты исключительно Пизой. Вернулся, например, он к своей давнишней идее, которая родилась в его шоферской голове в ту еще пору, когда год за годом колесил он по Бийскому тракту. Если выхлопную трубу автомобиля, объяснял он, снабдить несложным приспособлением (чертеж прилагался), то 80% вредоносных газов, отравляющих окружающую среду, этой установкой будут поглощаться. Или другая идея, возникшая при наблюдении над жизнью микрорайона: поскольку его жители, торопясь по утрам на работу или в школу, пренебрегают проложенными в соответствии с планом дорожками, сокращая себе путь и при этом регулярно вытаптывая зеленые газоны и повреждая цветочные клумбы, следует не прибегать к штрафам, не расставлять там и сям грозные таблички, не огораживать цветы колючей проволокой, а попросту проложить дорожки там, где протянулись незапланированные, но удобные для всех тропинки... По поводу первой идеи из научно-исследовательского института, куда Александр Александрович обращался, ему сообщили, что в этом институте уже много лет функционирует специальная лаборатория, успешно защищающая внешнюю среду, что же до второй... Вторую поначалу рьяно поддерживали все кооперативы нашего микрорайона, но затем дело как-то само собой заглохло... Прочие проекты Александра Александровича можно не упоминать, поскольку их постигла та же участь.

При всем том генеральной нашей идеей оставалась Пизанская башня. Мы возвращались к ней всякий раз, когда Александр Александрович заходил ко мне, чтобы отпечатать очередное послание, и после, когда он купил где-то старенькую машинку и справлялся с деловой перепиской самостоятельно. Случалось, мы просиживали целые вечера, обсуждая различные способы спасения Пизанской башни. В газетах мелькнуло сообщение, что способ такой уже отыскан и вот-вот начнутся работы, которые исключат возможность падения башни чуть ли не в течение ближайшей тысячи лет, однако известие это вскоре было опровергнуто, да и вообще о Пизанской башне как-то забылось. Государства, большие и малые, враждовали друг с другом, в мировых столицах и тихих курортных городках созывались международные конференции, чтобы их помирить; лидеры разных стран произносили речи, которые с надеждой слушали люди, приникнув к экранам телевизоров; Африка голодала; Европа сокращала посевные площади; Америка боролась против холестерола; терракты следовали один за другим на всех континентах, кроме Антарктиды. До Пизанской ли башни тут было, скажите сами?.. Да и кого за это винить?..

Однако мы оба продолжали помнить о ней. Я не знал, что случилось с нашим письмом, с отличным конвертом большого формата, который подарил нам Тираспольский: в него удобно было вкладывать чертежи. Не знал, добралось ли наше письмо до Пизы или было перехвачено соответствующими органами, заподозрившими, что приложенный к нему чертеж имеет прямое отношение к военным объектам... Всего этого я не знал, как не знал, что мне отвечать тому же Тираспольскому, не говоря уже об Алле и Светлане, на их вопросы по поводу международного конкурса и его итогов. Но когда вечерами, бывало, мы сидели вдвоем, разговаривали и курили, когда моя комната, с низким, как положено в дешевом кооперативе, потолком наполнялась дымом и я распахивал настежь обе створки окна, чтобы ее проветрить, и мы оба, вдыхая свежий, сыроватый воздух, вглядывались в ночную мглу, где-то там, за соседними, рано засыпающими домами, над крышами с путаницей телеантенн, над черным, поглотившим тысячи километров пространством, казалось, мы видели силуэт Пизанской башни. Там, в вышине, среди звезд, она мерцала и светилась, и клонилась вниз, и еще немного — могла упасть, рухнуть на землю... И чтобы не случилось такой беды и несчастья, казалось нам, нужно немедленно куда-то бежать, кого-то спасать...

АНТИСЕМИТ

Я не любил евреев.

Особенно — евреек.

Те, кого я знал, кого видел перед собой, ничуть не походили ни не Бар-Кохбу, ни на Маккавеев, ни на Юдифь с Эсфирью. Ничего подобного... Как-то раз перед убогим нашим общежитием притормозило такси и через пару минут, распахнув зазвеневшую стеклами дверь, к нам ввалился черноволосый, быстроглазый юнец в спортивном, затянутом на щиколотках костюме, с двумя оттягивающими руки чемоданами и пузатеньким тючком, который он, пиная ногами, катил перед собой. «Александр Житомирский... Можно просто Алик», — представился он, покровительственно скользнув прищуренным взглядом по несколько оторопевшим обитателям нашей рассчитанной на восьмерых комнаты с одной еще пустовавшей койкой. «Какой счет?..» — осведомился он, прицелясь ухом к громыхавшей в углу черной картонной тарелке. И тут же, насмешливо изогнув тоненькую полоску реденьких усиков, твердо изрек: «Каждый порядочный москвич болеет за «Спартак». Потом он принялся распаковывать чемоданы, тючок, застелил свою койку собственным ватным (вместо наших, набитых соломой) матрацем, собственным одеялом и собственной (все из того же тючка) пуховой подушкой. Мало того, вдобавок он достал аккуратно завернутый в клеенку керогаз и по меньшей мере три умещавшихся одна в другой алюминиевые кастрюли и отнес все это хозяйство на кухню, именуемую нами «кубовой», поскольку там находился котел, из которого мы начерпывали кипяток в положенный каждой комнате вместительный никелированный чайник.

Алик Житомирский?.. Глядя на него, я сгорал от стыда. Я готов был провалиться сквозь землю или хотя бы сквозь наш досчатый, в прогнивших щелях пол. Хотя — какое мне, в сущности, было дело до этого Алика Житомирского?.. А вот поди ж ты... В нашей комнате, как и во всем общежитии, преобладали ребята из села, «городские» уезжали учиться в Москву, Ленинград. Мы еле-еле дотягивали до стипендии, пробавляясь по утрам, до лекций, и вечерами, вернувшись из библиотеки, обжигающим кипяточком из «кубовой» и намазанным на черняшку маргарином. Обедали мы треской с вермишелью, экономя каждый рубль на книги и методики, необходимые в «глубинке», куда нас направят после института. И вот — это такси... керогаз... собственные ватный матрац и одеяло...

Алик... Я возненавидел его с первого же взгляда.

Девушки?.. У нас в группе было их две: Берта Зак и Лиля Фишман. Берта Зак была толстой, неповоротливой, пышные плечи и груди у нее так и выпирали из платья, она казалась резиновой куклой огромных размеров, до отказа накачанной воздухом. К тому же она была смертельно глупа, но добродушна, и позволяла, не обижаясь, подсмеиваться, подшучивать над собой. Шутки эти, начиненные порой изрядным сарказмом, царапали мне душу. Что же до Лили Фишман, то не было занятия, чтобы она не тянула руку вверх, не старалась ответить, преданно устремив на преподавателя свои большие, выпуклые, в маслянистой поволоке глаза. К тому же чулки на ее тонких, спичкообразных ногах вечно съезжали, морщились и разукрашивались то дырками, то спущенными петлями, что вызывало у меня физически ощутимую тошноту... Неряшливость, отсутствие и намека на внешнее изящество, чрезмерная тоскливая рациональность, сквозившие в любом поступке, движении, взгляде, трусливая осторожность, боязнь быть самой собой — все это отталкивало, скажу даже — вызывало брезгливость... И это странно, поскольку свою мать, рано умершую, но каждой мелочью живущую в моей памяти, я боготворил, и бабушка моя, с материнской стороны, если судить по давним фотографиям, была, не преувеличиваю, писаной красавицей, с лицом, которое прельстило бы мастеров эпохи Возрождения...