Журнал Современник - Наш Современник 2006 #1
Е. Малышева напоминает директиву оккупационным войскам: “На юге использовать в наших интересах наличие противоречий между украинцами и великороссами… На Кавказе между туземцами — грузинами, армянами, татарами — и русскими… В прибалтийских странах использовать в интересах Германии противоречия между литовцами, эстонцами, латышами и русскими”. Планы гитлеровцев шли еще дальше, чем непосредственное использование националистов в антирусских целях, речь шла о полном расчленении России и уничтожении российской государственности. Еще перед самым началом войны Розенберг наставлял в Берлине своих присных перед отбытием их на завоевание “Востока”: “Задача нашей политики — органически выкроить из огромных территорий Советского Союза государственные образования и восстановить их против Москвы, освободив тем самым Германскую империю на будущие века от восточной угрозы”.
О пресловутой “восточной угрозе” мы слышали и задолго до фюрера, слышим и сегодня. Определенным силам мира Россия мешает изначально и всегда. Переиначив несколько слова Сталина, можно повторить, что гитлеры, действительно, приходят и уходят, но ненависть к исторической России на Западе, к сожалению, не проходит и никакие горькие уроки впрок не идут.
Но вернусь к тому, с чего начал — наследия Вадима Валериановича Кожинова. Значение его становится с годами всё более и более очевидным. Да, мы все были товарищами и ровесниками, но теперь, находясь уже на склоне жизни, могу сказать спокойно и твердо — то был выдающийся русский мыслитель.
Коснемся еще одной кожиновской темы — о природе русского патриотизма. С петровских времен, с самого создания великой Российской империи, русский патриотизм с неизбежной необходимостью сделался патриотизмом имперским. Когда Пушкин гневно вопрошал врагов наших — “иль русский от побед отвык?”, то имелись тут в виду отнюдь не только великороссы, но и князь Багратион, башкирские всадники, вошедшие в Париж, многочисленные немцы на русской военной службе.
Русский патриотизм при советской власти был тоже имперским, ибо СССР стал истинной державой полумира. Мы, русские патриоты второй половины минувшего XX столетия, тоже стремились быть патриотами советскими, то есть советско-имперскими, ибо русский народ играл там — молчаливо, но твердо — ведущую и руководящую роль. Все о том знали, и друзья, и враги, а потому удар наших врагов наносился прежде всего именно по русскому народу. Вот почему мы старались употреблять само слово “русский” в сугубо сдержанных выражениях. Мы решительно отвергали так называемый “русский национализм”, в котором нас пытались упрекать враги России, и поступали так вполне искренне и с полным убеждением. Повторюсь: мы были правы. Ибо только таким самоограничением должно было обеспечить единство мирового социалистического лагеря, противостоящего мировому Сиону — истинно империи зла.
И одним из первых, кто это понял и сумел выразить в печатном слове, был Кожинов. Прямых таких суждений у него, может быть, и нет, но сущность важнее, а она у него очевидна. Мы, русские, великий народ, создавший это государство и его высокую православную культуру. Мы становой хребет державы. Сломают нас, русских, пропадут все…
* * *Кожинов по справедливости стал баловнем судьбы. Им восторгались, его почитали, причем безоговорочно, уже при жизни. С ним считались и его уважали и друзья и недруги. О недругах говорить не станем, но приведем отзыв одного из ближайших друзей, тоже покойного уже поэта Юрия Кузнецова:
Ты жил от сердца, песни пел
И мысль наслаивал годами.
И черт едва тебя терпел,
Качая русскими горами…
Еще по-русски говорят,
И там Георгий скачет с пикой,
Где твой сливается закат
С закатом Родины великой.
Талантливейший Юрий Поликарпович был по натуре несколько мрачноват, хоть глядел широко и свободно. Здесь, предсказывая духовную судьбу своего старшего друга, он ошибся. Сегодня и надолго образ Вадима Кожинова знаменует собой отнюдь не закат нашей великой Родины, а начало её нового бытия — нового, русского.
Всеволод Меркулов РУССКОЕ ПРЕДАНИЕ, ОЖИВШЕЕ В СКАЗКЕ ПУШКИНА
Каждому русскому человеку с детства знакомы великолепные сказки Александра Сергеевича Пушкина, удивительные и чудесные по своему сюжету и литературному слогу. Все они прекрасны, но одной из самых любимых, пожалуй, можно назвать “Сказку о царе Салтане”. Остров Буян и мудрый князь Гвидон, тридцать три богатыря и белочка с золотыми орешками — это образы, ставшие близкими и родными, сохранившиеся на всю жизнь. Они как будто затрагивают в душе живую память, скрытую в подсознательной глубине под спудом ежедневной суеты и бытовых проблем. Вновь и вновь перелистывая страницы этой пушкинской сказки, не перестаёшь удивляться её внутренней красоте и глубокому смыслу.
Считается, что в детстве Пушкин услышал народные сказки от своей няни Арины Родионовны, а впоследствии создал произведения на основе детских воспоминаний. Это не совсем так. К сказкам поэт обратился в зрелом возрасте, когда сформировался его интерес к древнерусской истории и русскому фольклору. Живой миф переплетается в пушкинских сказках с живой историей.
Исследователи не раз предпринимали попытки приблизить “Сказку о царе Салтане” к историческим реалиям, стремились переложить её действие на географическую карту. Но многие из них уже свыклись с мыслью, что это почти бесполезно — слишком иносказательным кажется на первый взгляд это пушкинское произведение! Литературовед М. К. Азадовский отмечал, что “очень труден вопрос об источниках “Сказки о царе Салтане”1. И сложность, конечно, состоит не только в том, чтобы выяснить, к каким источникам обращался непосредственно Пушкин. Важно понять, откуда берёт начало сама сказочная традиция, увлёкшая поэта.
Вряд ли перед нами просто “прелестная детская сказочка”, как опрометчиво выразилась А. Сванидзе2. Глубина и архаичность сюжета позволяют предположить, что в “Сказке о царе Салтане” нашло отражение какое-то древнее предание, услышанное Пушкиным. Попробуем ещё раз внимательно обратиться к этому произведению.
Осенью 1824 года Пушкин был сослан в глухое поместье своей матери в Михайловское. Местные жители, правда, называли его иначе. На вопрос, где находится село Михайловское, любой из них, скорее всего, недоуменно пожал бы плечами. Зато легко указал бы Зуево, которое и известно нам сейчас как то самое село, где проводил долгие месяцы ссылки Пушкин.
В Михайловском Пушкин обратился к фольклорным материалам, и неисчерпаемым источником народного вдохновения стала для него няня Арина Родионовна3. Известно, что с её слов Пушкин записал несколько сказочных сюжетов. Первым в его тетради был текст, положенный в основу “Сказки о царе Салтане”, которая и открывала цикл пушкинских сказок. Пушкин выступил своеобразным проводником народной традиции, поэтически воплотив сказания русской древности. “Изучение старинных песен, сказок, — писал он, — необходимо для совершенного знания свойств русского языка”1. Пушкин первым начал вводить в русский литературный язык живой народный говор. В этом смысле поэт выступил ещё и превосходным мастером слова.
С ранних лет Пушкин проявлял живой интерес к истории. В набросках сохранилась его поэма “Вадим”, задуманная как поэтическое осмысление легенды о варяжском призвании в Новгород. Его вдохновлял героический образ Олега Вещего, воевавшего и с хазарами, и с византийцами и пригвоздившего в знак своей победы “щит на вратах Цареграда”. В отрывках дошла до нас поэма на сюжет исторического предания о Бове-королевиче. И это только те мотивы, в которых поэтический талант Пушкина обращался к наследию Древней Руси.
В Михайловском Пушкин мучился от скуки (“я пью один”) и писал брату Льву о своём времяпрепровождении (начало ноября 1824 г.): “… Вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!”2. То же самое он позже написал и Вяземскому: “…Валяюсь на лежанке и слушаю старые сказки да песни. Стихи не лезут”3. Арина Родионовна старалась всячески скрасить одиночество поэта, который неоднократно повторял, что “с нею только мне не скучно”4. Однообразие и хандра убивали поэтическое вдохновение, зато Пушкин записывал древние северно-русские предания, послужившие в будущем началом для его поэтических сказок. Недаром сам Пушкин называл свои сказки “народными”.
П. И. Бартенев писал: “Арина Родионовна мастерски рассказывала сказки, сыпала пословицами, поговорками, знала народные поверия и бесспорно имела большое влияние на своего питомца, неистреблённое потом ни иностранцами гувернёрами, ни воспитанием в Царскосельском лицее”5. Однако сестра Пушкина Ольга Сергеевна как-то написала, что именно в Михайловском поэт по-настоящему оценил рассказчицкий дар няни.
