Живой Журнал. Публикации 2013 - Владимир Сергеевич Березин
Насчёт его бани мне ничего неведомо, хотя я на фотографиях в газетах видел, что у него есть автомат Калашникова и целый выводок детей. Более того, хрен поймёшь, какой он хозяйственник — вдруг у него на разные прожекты уже потратились все деньги от биржи «Алиса», он в долгах как в шелках, землеотвод сделан за взятку, сменившееся начальство призывает его к ответу, а отвечать уже нечем.
Ну и погонят зайчика-арендатора такого хозяина из арендованной лубяной избушки прочь, последний раз корову подёргать за вымя не дадут.
Нет, суетливых резких движений делать не надо.
Стой где стоишь.
Извините, если кого обидел.
08 января 2013
История про то, что два раза не вставать (2013-01-09)
Это, может, мало кто помнит, но это знаменитый символ советской интеллигенции — чешские полки. Кстати, Сеть услужливо выдаёт мистическую фразу — "Чешские полки, увлеченные этим порывом и успехом, шли вместе с нашими; их охватила та же могучая волна и увлекли легкие победы".
Так оно и было — чешская полка с чешским стеклом вжик-вжик, вправо-влево — вот он символ просвещения.
Не купеческий шкаф, не академическая библиотека с о специальной лесенкой, а легко комбинирующиеся полки — хочешь ставь друг на друга, хочешь на стенку вешай. Народные умельцы вешали полки в шахматном порядке — увеличивая объём для книг вдвое.
И, чтобы два раза не вставать, вот, что называется, выходные данные — видно, что это были не совсем чешские полки, а, так сказать, словацкие. Или, если уж, точнее — чехословацкие.
Эти полки были с каким-то свободомыслием, будто жучком-короедом в их древесину проник социализм с человеческим лицом.
Не поставишь туда "Белую берёзу" Бубённого, не примостишь "Кавалера Золотой звезды", не говоря уж об эпическом романе Шевцова "Тля".
Разве Сартра с Камю, или там Стругацких каких.
Теперь их отдают даром.
И полки и книги.
Извините, если кого обидел.
09 января 2013
Первое января
Чтобы два раза не вставать — традиционный святочный текст:
Ностальгия — вот лучший товар после смутного времени, все на манер персонажей Аверченко будут вспоминать бывшую еду и прежние цены. Говорить о прошлом следует не со стариками и не с молодыми, а с мужчинами, только начавшими стареть — вернее, только что понявшими это. Они ещё сильны и деятельны, но вдруг становятся встревоженными и сентиментальными. Они лезут в старые папки, чтобы посмотреть на снимок своего класса, обрывок дневника, письмо без подписи. Следы жухлой любви, вперемешку с фасованным пеплом империи — иногда в тоске кажется, что у всего этого есть особый смысл.
Но поколение катится за поколением, и смысл есть только у загадочного течения времени — оно смывает всё, и ничьё время не тяжелее прочего.
Меня окружал утренний слякотный город с первыми, очнувшимися после новогодней ночи прохожими. Они как бойцы, выходящие из окружения, шли разрозненно, нетвёрдо ставя ноги. Автомобиль обдал меня веером тёмных брызг, толкнула женщина с ворохом праздничных коробок. Бородатый старик в костюме Деда Мороза прошмыгнул мимо. Что-то беззвучно крикнул продавец жареных кур, широко открывая гнилой рот.
Город отходил, возвращался к себе, на привычные улицы, и первые брошенные ёлки торчали из мусорных баков. Ветер дышал сыростью и бензином. Погода менялась — теплело.
Я свернул в катящийся к Москве-реке переулок и пошёл, огибая лужи, к стоящему среди строительных заборов старому дому. Там, у гаражей, старуха выгуливала собаку. Собака почти умирала — в богатых странах к таким собакам приделывают колёсико сзади, и тогда создаётся впечатление, что собака впряжена в маленькую тележку.
Но тут она просто ползла на брюхе, подтягиваясь на передних лапах. Колёсико ей не светило.
Мало что ей светило в этой жизни, подумал я, открывая дверь подъезда.
Я шёл в гости к Евсюкову, что квартировал в апартаментах какого-то купца-толстопуза. Богач давно жил под сенью пальм, а Евсюков уже не первый год, приезжая в Москву, подкручивал и подверчивал что-то в чужой огромной квартире с видом на храм Христа Спасителя.
Мы собирались там раз в пятый, оставив бой курантов семейному празднику, а первый день Нового года мужским укромным посиделкам. Это был наш час, ворованный у семей и праздничных забот. Мир впадал в Новый год, вваливался в похмельный январский день, бежали дети в магазины за лекарством для родителей, а мы собирались бодрячками, храня верность традиции.
Было нас шестеро — егерь Евсюков, инженер Сидоров, буровых дел мастер Рудаков, во всех отношениях успешный человек Раевский, просто успешный человек Леонид Александрович — и я.
И вот я отворил толстую казематную дверь, и оттуда на меня сразу пахнуло каминным огнём, жаревом с кухни и вонючим кальянным дымом.
В гигантской гостиной, у печки с изразцами, превращённой купцом в камин, уже сидели Раевский и Сидоров, пуская дым колечками и совершенно не обращая на меня внимания.
— …Тут надо договориться о терминологии. У меня к Родине иррациональная любовь, не основанная на иллюзиях. Это как врач, который любит женщину, но как врач он видит венозные ноги, мешки под глазами (почки), видит и всё остальное. Тут нет «вопреки» и «благодаря», это как две части комплексного числа, — продолжал Раевский.
— У меня справка есть о личном общении, — ответил Сидоров. — У меня хранится читательский билет старого образца — синенькая такая книжечка, никакого пластика. Там на специальной странице написано: «Подпись лица, выдавшего билет: Родина».
Они явно говорили давно, и разговор нарос сосулькой ещё с прошлого года. Раевский сидел в кресле Геринга. Мы всё время подтрунивали над отсутствующим хозяином квартиры, что гордился своим креслом Геринга. На многих дачах я встречал эти кресла, будто бы вывезенные из Германии. Их была тьма — может, целая мебельная фабрика работала на рейхсмаршала, а может, были раскулачены тысячи дворцов, где всего по разу бывал толстый немец: посидит Геринг минуту, да пересаживается в другое кресло, но клеймо остаётся навсегда: «кресло Геринга».
Отсутствующий хозяин действительно вывез это кресло с какой-то проданной генеральской дачи под Москвой.
Участок был зачищен как вражеская деревня, дом снесён (на его месте новый хозяин сделал пруд), а резная мебель с невнятной историей переместилась в город.
Чтобы перебить патриотический спор,
