Светлана Бондаренко - Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»: черновики, рукописи, варианты.
— Во добраться туда будет трудновато, до этих запасов, — заметил Гриша. — Вообще, все планеты с атмосферами — гадость.
— Кроме Земли, конечно, — сказал Федор. — Да, трудно будет добраться до Голконды. А еще труднее…
— Еще труднее будет дотащить эти сокровища до дому. Не понимаю, — толстяк поскреб мизинцем недоуменно вздернутую бровь, — на что старик рассчитывает? Но у него есть что-то на уме, или за двадцать лет знакомства я ничего в нем не понял.
— Работа на будущее. А наше дело — вперед, к звездам. — И Гриша прочитал звонко:
Как аргонавты в старину.Покинув отчий дом.Поплыли мы, тирам-та-там.За золотым руном.
Голконда… В старое доброе время мы не мечтали ни о каких таких сокровищах. Нужно было лететь и исследовать. Сколько открытий! Сколько новинок!
— Помните Каллисто? — спросил Петр Васильевич.
— Ого, помним ли мы Каллисто! — отозвался Гриша. — Аммиачный туман и всякая ползучая гадость. Мы привезли тогда полудохлого червяка длиной в три метра, и как же ликовали наши биологи! Но больше я туда, надеюсь, не вернусь. Каллисто… Зеленый мир, тьфу!
Толстяк улыбнулся и обратился к Федору:
— Поговаривают, что скоро снова направляют туда экспедицию. Полетишь?
— Нет уж, дудки. Разве что опять с Гладковым.
— А если бы с Краюхиным?
Алексей Петрович отложил ложку и замер.
— Или с Краюхиным. Старый диктатор как никто знает свое дело. Но ведь ему запрещено летать в опасные рейсы. А так — пожалуйста!
Все почему-то рассмеялись.
— Помнишь, десять… нет, одиннадцать лет тому назад?
Федор поднял руку к лохматой макушке, и все рассмеялись еще громче.
— Ну и что же, с кем не бывает, — сказал Михаил Иванович, вытирая ладонью глаза. — Но ты, я вижу, не забыл всемилостивейшей оплеухи!
— Еще бы! — проворчал тот. — Ручка у него тяжелая. Как влепил, искры из глаз, сразу в чувство привел.
— Кстати о Краюхине, — заговорил Петр Васильевич. — Ведь это, конечно, его инициатива насчет «Хиуса»?
— Разумеется. — Гриша поднял указательный палец, выпучил глаза и глухим голосом, имитируя кого-то (Алексей Петрович сразу понял — кого) пробубнил: — «Все сокровища вашей Урановой Голконды останутся там, где они есть, пока мы не научимся пользоваться фотонными двигателями». И еще: «Мощное, удобное в управлении устройство с практически неограниченным запасом хода — вот что нам нужно. Так. И пока единственный путь получить такое устройство — это взяться за „Хиус“. Так».
— Так! — хором сказали все и снова засмеялись.
— И когда он войдет в строй, этот «Хиус»? — спросил Петр Васильевич.
— Уже вошел, — сказал толстяк. — Собственно, это уже второй. А первый сгорел при испытаниях.
— Жертвы?
— Ты, наверное, не знаешь. Петросян, из молодых. Хороший пилот, умница.
— А мне почему-то кажется, что наши старые ракеты еще послужат, — сказал Петр Васильевич, помолчав. — Я, конечно, плохо знаком с фотонными двигателями, но…
— Нет, Петр Васильевич, — раздался вдруг звучный веселый голос. — Время старых ракет проходит!
Алексей Петрович поднял глаза, поперхнулся и закашлялся: у столика старых межпланетников стоял тот самый «пижон», с которым он разговаривал у лифта. Только теперь на его крупном красивом лице не было и тени пренебрежительного и брезгливого выражения, так покоробившего час назад Алексея Петровича. Напротив, оно светилось радостью, широкая улыбка открывала блестящие ровные зубы, глаза весело сверкали.
— Сашка, черт! — воскликнул Петр Васильевич, вскакивая с места. — Здравствуй, геолог несчастный!
Он расцеловался с «пижоном». Официантка, тоже радостно улыбаясь, придвинула к столику еще один стул, и «пижон», пожав руки остальным, уселся.
— Как рейс, Петя? — спросил он.
— Все хорошо… у нас, конечно. А Гершензон погиб со своими ребятами.
— Слыхал. Слыхал. Жалко Мишу. Да и других жалко.
Он помолчал, следя, как толстяк наливает вино в подставленный перед ним стакан.
— Я все боялся, что Воронину взбредет в голову тоже сесть. Тогда бы и вам пришлось туго. На наших нынешних гробах садиться где попало еще нельзя. И неизвестно, будет ли когда-нибудь можно. Ну, когда ваш доклад?
— Послезавтра, — сказал Петр Васильевич. — Отчитаемся, попируем и — в отпуск. Домой, брат! — Он радостно засмеялся и хлопнул «пижона» по плечу. — Придешь на доклад?
— Нет, Петенька, рад бы, да не могу.
— Почему?
— Да ведь он тоже с нами на Голконду, — сказал толстяк. — Старая компания.
«Пижон» комически развел руками и подмигнул.
— Вот оно что! — протянул Петр Васильевич. — Теперь я понимаю. На «Хиус», значит, выпросились?
— Выпросились, Петя. Так что на ближайший год сидим с тобой за одним столом в последний раз.
— Хорошо, если только на ближайший, — задумчиво проговорил Федя. — Голконда — это не шутка, как я слыхал. Да и «Хиус» — новое дело.
— Не каркай, Федя, — сердито огрызнулся толстяк. — Не дурачки летят, небось не сорвемся.
«Пижон» с улыбкой смотрел на них, потом вздохнул и сказал:
— Совсем как в старину. Все сидим за одним столом. Не часто так бывает.
— Да и то далеко не все.
— Из нашего выпуска — почти все, — возразил толстяк. — Не хватает только Махова, он начальником на «Циолковском» с января. А остальные — живые, конечно — все.
— Так ты домой после отчета? — обратился «пижон» к Петру Васильевичу.
— Домой, Сашка. Годичный отпуск, месяц в санатории…
— На север, конечно?
— Разумеется. Все, кто ходит во внутренние рейсы, проводят санаторный период в Карелии. А затем к себе в Новосибирск, огородик разводить.
Гриша презрительно фыркнул.
— Так тебе и поверили. «Огородик»! Обложится книгами и будет изобретать в пику Краюхину, вот увидите!
Бифштекс остывал. Алексей Петрович с изумлением и почтением присматривался к этим людям, так просто и бесхитростно, словно о загородной прогулке, разговаривающих о необыкновенных вещах, о которых можно прочесть разве что в книгах. Но не это было самым удивительным. Их манера обращения друг с другом, каждая фраза, каждый взгляд, которыми они обменивались, выдавали странную и нежную привязанность, не совсем подобающую, по мнению Алексея Петровича, мужчинам их возраста и положения. Он даже забыл про грубость «пижона» Саши, невольно поддавшись обаянию ласковой теплоты, которая светилась в его глазах, обращенных на Петра Васильевича. Все они — и Гриша, обнявший «пижона» за плечи, и толстяк, хлопотливо подливающий вино, и молчаливый Федор, и Петр Васильевич с его добрым усталым лицом, — все они, обменивающиеся дружескими шутками и любовными взглядами, словно не было ада у одних за спиной, у других — в недалеком будущем, — страшно нравились Алексею Петровичу, и он невольно подумал, удастся ли и ему стать таким же, как они? Между тем разговор продолжался.
— Ты пилот, Петруша, — говорил «пижон», — и, конечно, понимаешь в машинах больше, чем я. Но я считаю, что при нынешних средствах нам оставаться нельзя. Они чудовищно стесняют нас…
— Вот-вот, о чем я и говорю, — вставил толстяк.
— …лишают свободы в пространстве, заставляют соразмерять свои намерения с прочными, как тюремные стены, законами природы. А это человеку не подходит. И пусть у «Хиуса» в том виде, в каком он сейчас, тысячи недостатков. Пусть мы еще не умеем полностью контролировать страшную реактивную мощь плазмы. Но я верю: пройдет год-два, и мы будем с презрением оглядываться на теперешние импульсные пукалки и полностью пересядем на фотонную технику.
Петр Васильевич с сомнением покачал головой.
— Вы сами, ребята, говорили, что первый «Хиус» сгорел.
— Ну и что же? А сколько сгорело ракет за последние два десятка лет?
— Но зачем же рисковать в таком серьезном деле, на которое вы идете сейчас? — Петр Васильевич яростно втиснул окурок в пепельницу. — Пусть ваш «Хиус» пройдет нормальные испытаний, совершит пробные пролеты внутри лунной орбиты, а тогда уже можно…
— С такими мыслями мы до сих пор еще топтались бы на Земле, не решаясь прыгнуть, — укоризненно проговорил толстяк. — Без риска никогда ничего не получится.
— Да ведь ты так и не думаешь, Петр, я тебя знаю, — ласково сказал «пижон». — Ты просто чертовски устал и расстроен гибелью Гершензона. И ты никогда не говорил бы этого, если бы сам участвовал в нашей экспедиции, правда?
Петр Васильевич пожал плечами и отвернулся. «Пижон» взглянул через стол. На мгновение глаза его встретились с глазами Алексея Петровича. И сейчас же ласковое выражение исчезло с его лица. Оно снова стало таким же брезгливым и пренебрежительным, как тогда у лифта. Он нагнулся к Грише, сказал что-то вполголоса, и оба они посмотрели на Алексея Петровича. Несомненно, капитан бы покраснел, если бы мог. Да он и покраснел — внутренне. Но цвет его обожженного солнцем лица, конечно, не изменился.
