Газета День Литературы - Газета День Литературы # 170 (2010 10)
Всё начиналось с детей Николая.
Что бормотали они, умирая
В смрадном подвале?
Всё те же слова,
Что и несчастные дети Арбата...
Что нам считаться,
судьба виновата,
Не за что, а воздаётся сполна...
Хотя, будем откровенны, и он немало пометался в поисках опоры для рушащегося, как всем тогда казалось, русского мира:
От объятий всемирного банка,
Что простёрлись до наших широт,
Упаси нас ЦК и Лубянка,
А иначе никто не спасёт...
Потребовалось время, чтобы поэт осознал – истину и спасение следует искать совсем в других местах...
В контексте сказанного совершенно понятно, почему нынешний С.Куняев так любит повторять пророческие слова Константина Леонтьева о том, что "мировое не значит космополитическое, т.е. ко всему равнодушное и презрительное. Истинно мировое есть прежде всего своё собственное, для себя созданное, для себя учреждённое, для себя ревниво хранимое и развиваемое, а когда чаша народного творчества и хранения переполнится тем именно напитком, которого нет у других народов... тогда кто удержит этот драгоценный напиток в краях национального сосуда? Он польётся сам через эти края национализма, и все чужие люди будут утолять им жажду свою"...
В поэзии невообразимо огромную роль играет интонация, с которой поэт речёт то, что бередит душу. Поэтов всех эпох тревожила тема разрушения природы человеком. Но одно дело у Евтушенко: "Нерпы, нерпы. Мы вас любим, Но дубинами вас лупим, Ибо требует страна. Поступаем очень круто, потому, что вы – валюта, А ва- люта нам нужна...", – где позёрства и самолюбования куда больше, чем истинной боли, а совсем другое – у Куняева:
Законы охотничьей жажды
Жестоки, а значит, не жаль,
Что в алые нежные жабры
Вонзилась колючая сталь...
...............................................
Под рокот реки засыпая,
Увижу опять наяву,
Как блещет форель золотая,
Как бьётся, кровавя траву.
Тут нет созерцания природы, а есть, выражаясь словами того же Владимира Бондаренко, "взаимодействие" с ней – резко, жестоко, на равных.
О Станиславе Куняеве редко говорят безразличным тоном. Для одних он – кумир, патриот, олицетворение истинно русского человека, единственно осознавшего свою роль на этой планете и упорно торящего одному ему известный путь к спасению – себя, державы, нации... Для других – одиозная личность, почти шовинист, антисемит, огулом отвергающий всё, что представляется ему чуждым русскому духу. Будем откровенны – поэт сам дал и продолжает давать немало пищи для рассуждений и тем и другим, цитатами из его интервью частенько размахивают обе стороны. Но это цитаты, с помощью которых вообще можно доказать всё, что угодно, даже Библию обернуть против Бога. Вырвите у Пушкина строку "души прекрасные порывы" и смело можете утверждать, что поэт эти самые "прекрасные порывы" действительно призывает... душить... Со стихами обращаться вольно несравненно сложнее – словесный материал так устроен, что начинает упорно сопротивляться, когда его суть выворачивают наизнанку.
Русский национализм, на подсознательном уровне всегда присутствовавший в Куняеве – даже в суперинтернациональные советские времена, а если говорить точнее и правильнее – корневая связь с русским народом, его болями и печалями, похоже, была единственной спасительной ниточкой, благодаря которой он сумел сберечь себя для литературы в ту пору, когда с горечью записал в дневнике: "Рубцов похоронен, Передреев пьёт и разрушается... Соколов слишком устал от своей жизни..." (1974):
Реставрировать церкви не надо:
Пусть стоят, как свидетели дней,
Как вместилища тары и смрада
В наготе и разрухе своей...
Всё равно
на просторах раздольных
Ни единый из нас не поймет,
Что за песню
в пустых колокольнях
Русский ветер угрюмо поёт...
Написав эти строки, певец "русского ветра" безусловно понимал, что вступает на стезю, которую некогда начал торить великий Александр Блок строками: "Мы дети страшных лет России". Недаром С.Куняев взял именно эти слова в качестве эпиграфа к одному из своих самых сильных стихотворений:
В бору шумит весенний ветр,
Его дыханье всё влажнее...
Мы – тоже дети страшных лет,
И неизвестно, чьи страшнее.
Убеждён, что только терзания за искорёженную судьбу своего народа позволили Куняеву начать задавать не всегда приятные, а чаще – совсем неприятные вопросы представителям народов иных:
Когда-то племя бросило отчизну,
Её пустыни, реки и холмы,
Чтобы о ней веками
править тризну,
О ней глядеть несбыточные сны...
И нас без вас, и вас без нас убудет,
Но, отвергая всех сомнений рать,
Я так скажу: что быть должно –
Да будет!
Вам есть, где жить,
А нам – где умирать...
В этих строчках, вызвавших немало наскоков и со стороны тогдашней партверхушки, и, разумеется, со стороны либералов, не только боль за свою разрушающуюся страну, но и удивительная, не услышанная тогда, взвешенность каждого слова, боязнь несправедливо задеть, обидеть. Чего только стоят слова: "И нас без вас, и вас без нас убудет". Убудет, понимаете? Это вам не "чемодан, вокзал, Израиль", выкрикивавшееся на площадях фанатичными молодчиками.
А разве не об открытости русского мира, не о праве каждого входить в этот мир свидетельствуют следующие куняевские строки:
Даль составил
российский словарь,
Мейерхольд изложил "Ревизора",
Надо было понять эту даль,
Эту тайную силу простора...
Сколько всяких великих идей
Возросло на просторах России,
Сколько всяких великих людей
Объясняли нам, кто мы такие...
А вспомним другие куняевские слова: "Мы настолько великий народ, что расистски-кровного единообразия у нас быть не могло"? Или уже в стихах, где истинному поэту оказаться неискренним вдвойне трудно: "Россия – ты смешанный лес..."
И как апофеоз куневской гражданской позиции: "...Где все мы одинаково равны пред ликом Данта и строфой Гомера".
Чтобы покончить с этой малоприятной, но упорно раздуваемой темой, вспомним строки из нашумевшего стихотворения другого автора, живущего сейчас в Германии полунемца-полуеврея Вадима Ковды, не без оснований считающего себя русским поэтом: "Еврей, прости антисемита – он иногда бывает прав..."
Мы познакомились в декабре 2006 года, когда Станислав Юрьевич вместе с несколькими коллегами приехал на съезд Союза писателей Беларуси, первым секретарем которого я тогда был. По долгу службы мне пришлось встречать на вокзале наиболее важных гостей, и это был едва ли не единственный случай в моей не слишком долгой служебной карьере на этом посту, когда личное устремление совпало с должностными обязанностями.
Из вагона навстречу мне шагнул энергичный коренастый человек с приветливым лицом, но заметно настороженным взглядом глубоко посаженных глаз, один из которых был заметно залит нездоровой краснотой.
– Что это у Куняева с глазом? – спросил я у одного из московских писателей, приехавшего, правда, из-за неких разногласий среди членов московской делегации в другом вагоне.
– Да подрался на даче с каким-то подростком, добро сеял... А кулаки посильнее у противника оказались, – гость недобро осклабился, и мне почему-то расхотелось продолжать с ним разговор.
...У меня долго не шла из головы история с описанной дракой. Всё же поэту было уже за семьдесят, когда он не побоялся схлестнуться с негодяем, посмевшим поднять руку на человека, который старше его на добрых полстолетия. Схватился, совсем как в описываемых им в своих книгах драках с писателем Василием Аксёновым или циркачом Игорем Кио. Но там было перехлестнувшее через край – и пусть даже через правила приличия – стремление во что бы то ни стало доказать коллегам по творческому цеху свою правоту в жизненно важных для него вопросах. Да и по возрасту они были почти ровней, а тут... Невольно подумалось – а кто ещё из столь звучно декларирующих свою вечную преданность неким идеалам пиитов будет в столь почтенном возрасте отстаивать свои убеждения таким образом? Великий математик Пифагор, в молодости – знаменитый кулачный боец, да, вышел драться и даже погиб в этой схватке, когда враги напали на его родной город. Так то в древности... А сколько у нас стихотворцев, которые в недавнем прошлом получали награды за то, что были "трубачами товарища Комсомола", а сегодня поют совсем иные песни, лишь бы оставаться наверху! И снова вспомнились куняевские слова: "Плохие писатели пишут книги только для читателей, они их лепят, как блины, и получается наша модная детективная и прочая литература, которую читают в метро. Это виртуальная реальность. А в настоящей литературе герои растворяются в действительности, как сахар в воде. Разве Гоголь писал "Мёртвые души" для того, чтобы разоблачить крепостничество? Он писал эту книгу, чтобы понять природу человека и понять Россию. И он открыл для себя русского человека в себе самом. Это и есть настоящее творчество..." И в другом месте – о вечно мучающей интеллигенцию проблеме взаимоотношений художника и власти: ""Слово о законе и благодати" митрополита Иллариона, написанное в 1050 году, это уже чистое поучение власти, это властный голос поэта... который поучает и говорит, что нужно делать, как жить, как строить отношения с Богом и с народом... Власть слушала, слушала. При наших дворах эта традиция была развита гораздо сильней, чем в Западной Европе. Там... художник скорее обслуживал власть, там литература имела скорее развлекательную роль... А уж когда оформилась имперская Россия, в 18 веке, традиция взаимодействия этих двух сил – власть и художник – получает полный расцвет. Петр приблизил Феофана Прокоповича, Кантемир был при дворе, все наши одописцы не просто писали оды, а в них содержались поучения монархам: "истину царям с улыбкой говорить"... Великая русская поэзия начала складываться в 10 веке параллельно с укреплением власти. Одно было неразрывно с другим. Укрепление власти вдохновляло художника, намечало перспективу жизни...
