Журнал Русская жизнь - Август (август 2008)
Мы свернули от моста направо и вышли на Кадашевскую набережную. Я продолжил и заметил, что русских не победить никогда.
- Этот народ, который прогнал Наполеона, сегодня нищий, дряхлый, умирающий. Но в то же самое время так отчаянно и с таким успехом сопротивляющийся кайзеру и всем вождям немецкой промышленности наподобие Круппа, Отто Вольфа, Ратенау, Сименса и другим.
- Эта страна может не сегодня- завтра погибнуть, Джон! - возражал мой попутчик.
- Да, погибнуть может, но не развалиться. А что изменится, Эндрю? Люди те же, места те же, правительство может быть другое, да. Ну и что? Кстати, Эндрю, посмотрите, куда мы вышли!
Это место называют Собачьей площадкой. Мы увидели множество людей, практически все они были в костюмах, и я объяснил Эндрю, что это одно из самых интересных мест в Москве.
- Интересно хотя бы само название, - сказал Эндрю. - Площадка - обычная площадь, только назвали ее почему-то площадкой.
- Да, - ответил я, - у них все странно. Но, может быть, в этом и есть их прелесть? По предположению, эта площадка возникла на месте Псарного, или Собачьего двора - места, где держали собак для царской охоты.
- Ну вот, Джон, по предположению. Они все называют неясно почему, а потом и выходит по предположению. Считается, думают, есть мнения… Из всей дороги, которую мы проделали, вы дали объяснение только водоканалу!
- Да, но вы знаете, площадкой эту площадь, мне кажется, назвали потому, что раньше площадками называли все городские площади, как большие, так и маленькие.
- Джон, вот у нас, к примеру, сквер - это сквер, а не парк или Бродвей! - сказал Эндрю. - В Москве много дорог, как древних, так и не очень.
- Да, но мне кажется, что самая древняя - Сретенка. Ну, если и не самая древняя, то точно одна из древнейших.
- Наверное, вы правы, наверное, правы! Ну, мне пора, сегодня у себя в резиденции я принимаю послов союзников, увидимся с вами завтра, Джон!
Тогда мне показалось, что насчет русских все же каждый остался при своем мнении, и, как я уже отмечал, через несколько дней я уехал из Москвы в Петербург.
… В день моего приезда весь Петербург волновался. По главным улицам проходили народные шествия, люди с красными плакатами. В нескольких местах толпа кричала: «Хлеба и мира!» В других местах она запевала рабочую «Марсельезу». Произошло несколько стычек на Невском проспекте. Это очень широкий проспект, красивейшее место, мне оно очень нравилось. Проспект славился гуляниями и торжествами, люди всегда приходили сюда, чтобы отметить веселое или не очень веселое событие! Эти уличные инциденты очень меня беспокоили.
Вечером у меня обедали Трепов, граф Толстой, директор Эрмитажа, мой испанский друг маркиз Вилласинда и около двадцати обычных гостей.
Я расспрашивал Трепова о мерах, которые правительство собирается принять для снабжения Петербурга продовольствием, без которого положение скоро рискует ухудшиться. В его ответах не было ничего успокоительного.
Но когда я вернулся к моим гостям, то не нашел следов беспокойства ни на лицах, ни в разговорах. Говорили больше всего о вечере, который супруга князя Леона Радзивилла устраивает в воскресенье. Вечер обещал быть многолюдным, ослепительным, там, надеялись, будет музыка и танцы.
Трепов и я посмотрели друг на друга. Одна и та же фраза пришла нам на уста: «Странный момент нашли для устройства празднества!»
А гости обменивались мнениями о танцовщицах Мариинского театра, говорили о том, что пальму первенства следует отдать Павловой, Кшесинской, Карсавиной…
В воздухе столицы чувствуется восстание; несмотря на это, император, проведший только что два месяца в Царском Селе, выехал сегодня вечером в Ставку.
… Волнения в промышленных районах приняли сегодня утром резкую форму. Многие иностранцы - французы, американцы, англичане - все, кто владел имуществом, собрали свои капиталы. Россия осталась без капиталов, что явно приведет к очень тяжелым последствиям.
Проходил сегодня по Выборгской стороне, она всегда славилась тем, что рано утром здесь разносился приятный и восхитительный аромат французских булок и русских коржей. Многие булочные сегодня ночью здесь и на Васильевском острове были разграблены. В нескольких местах казаки атаковали толпу и убили несколько рабочих.
Я понял, что гигант скоро умрет. Прискорбно, но что ждет эту великую и непредсказуемую страну?!
Аккуратная, сладковато-рассеянная
Революция глазами актрисы
Актриса Валентина Ивановна Мотылева, имя которой то и дело встречается на страницах пореволюционной и старой эмигрантской печати, была в 1920-е - 30-е годы хорошо известна публике и своей игрой в главных русских постановках на подмостках Парижа, и тем, что была женой прославленного художника Юрия Анненкова.
Мотылева родилась в 1893 году в Москве и прожила здесь безвыездно почти 30 лет. Семья была взглядов либеральных, политика никого из домашних не захватывала. Ко времени появления большевиков Валентина Ивановна имела уже изрядный сценический опыт: играла в постановках Федора Комиссаржевского, в полулюбительских антрепризах молодежного театра, а с начала 20-х - у Сергея Радлова в петроградском Театре народной комедии. Здесь она и познакомилась с будущим мужем.
Жизни в эмиграции Мотылева в этом интервью не касается. Историк Алексей Малышев, записавший беседу с актрисой в 1965 году в ее парижской квартире (точнее, в квартире, оставленной ей ушедшим от нее Анненковым), ограничил свои вопросы российской частью ее судьбы. Поэтому будет нелишним сказать несколько слов о деятельности Валентины Ивановны за границей.
Как большинство актеров-эмигрантов, постоянной работы она найти не смогла, поскольку постоянного русского театра в Париже не было. Но она была занята во многих громких спектаклях 20-х - 40-х годов. Играла в антрепризе Евгении Скокан (в театре «Альберт I»), где ставились «Певец своей печали» Осипа Дымова, «Эмигрант Бунчук» Всеволода Хомицкого, «Чудак» Александра Афиногенова, «Чужой ребенок» Василия Шкваркина, «Квадратура круга» Валентина Катаева (половина репертуара, как видим, - советская).
В 1938 году, когда на сцене Русского театра Юрий Анненков ставил набоковское «Событие», Мотылевой досталась важная роль Антонины Опаяшиной. В авторской ремарке Набоков, словно предвидя Валентину Ивановну в этой роли, описывает героиню так: «Это аккуратная, даже несколько чопорная женщина, с лорнетом, сладковато-рассеянная». Очень похоже.
В годы гитлеровской оккупации Анненков и Мотылева оставались в Париже. Он работал в кино, «одевая кинозвезд» (как впоследствии будет названа его мемуарная книга), она играла на подмостках «Театра русской драмы», созданного осенью 1943 года (председатель художественного совета - Сергей Лифарь). Первым спектаклем театра стала никогда не ставившаяся комедия Грибоедова «Замужняя невеста», оригинально доработанная и прямо-таки инкрустированная находками Николая Евреинова. На следующий год под немцами были поставлены «Цена жизни» Владимира Немировича-Данченко и «Меблированные комнаты Королева» - дореволюционный еще фарс С. Урайского.
После войны Мотылева много болела, десять лет провела в кресле-каталке в анненковской квартире, увешанной живописью из прежней жизни, радушно принимала гостей.
Скончалась Валентина Ивановна 2 июля 1978 года и похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
- У меня было три старших брата. В 1906 году я поступила сразу в третий класс гимназии. Появились новые подруги, новые занятия, началась новая, более самостоятельная жизнь, в которую события внешнего мира не входили вовсе, точно мы жили в некотором царстве, некоем государстве. Кончила я гимназию в 1912 году.
В июле 14-го года внезапно вспыхнула германская война. Москва как-то сразу наполнилась солдатами в бурых шинелях и щеголеватыми офицерами. И те, и другие ждали отправки на фронт. Толпы москвичей с цветами и флагами провожали их на вокзале. Волна патриотизма охватила Москву и всю Россию. И, выйдя из берегов, перешла всякое чувство меры: запрещена была музыка немецких композиторов, из театров изъяты все пьесы немецких авторов, из музеев вытащены картины немецких мастеров. Немецкие товары подвергались бойкоту так же, как и немецкий язык. Началась форменная вакханалия. Громили немецкие магазины из чувства высокого патриотизма, а предприимчивые граждане растаскивали и под шумок продавали своим знакомым украденные вещи по сходной цене. Патриотизм не знал уже более никакого удержу. Недаром говорится в известной пословице: «Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет». В данном случае пословица била не в бровь, а в глаз. Так называемые патриоты, забравшись однажды в магазин роялей знаменитой старой немецкой фирмы Юлия Генриховича Циммермана, изрубили на куски все рояли, находившиеся в магазине. Не довольствуясь этим, они ворвались во все отделения фирмы на других этажах и стали бросать на улицу один за другим все рояли, находившиеся на складах. Рояли падали на мостовую и разбивались в щепки - к удовольствию толпы, стоявшей на противоположном тротуаре. Словом, получился абсурд и безобразие.
