Иван Кудинов - Погожочная яма
И страшно становится, когда все это происходит на твоих глазах — и деревня забитая (или Богом забытая?), и нищенствующий народ, а рядом, можно сказать, бок о бок, бессовестно-вызывающе благоденствует, процветает и множится чиновничья рать… Стоит только видеть, как по утрам меж роскошных лимузинов местной «элиты» спешат в контору серенькие людишки, чтобы работу себе испросить у хозяев артели либо получить уже заработанное, частенько и не живыми деньгами (которых почему-то на всех никогда не хватает), а той же селедкой с душком да глубокими галошами с тонкостенной фуфаечной подкладкой… На, убоже, что нам негоже! И доколе такое будет у нас твориться?
Недавно перечитал я рассказ Чехова «В овраге». И сердце дрогнуло, сжалось, волосы шевельнулись на голове от горького удивления — как будто действительность давняя, нарисованная Чеховым, благополучно в нынешний день перебралась, а может, какою была сто лет с гаком назад, такою и осталась?
Почтенный Иван Павлович, вы так ярко и живо описали мне пожогочную яму в таежной колонии поселка Ревучего. А я подумал: боже мой, да таких-то пожогочных ям у нас и не счесть — и не только на севере дальнем, в каком-нибудь глухоманном Ревучем, либо в других не столь отдаленных местах, но и по всей необъятной России… От Москвы до самых до окраин, как пелось когда-то в песне. Правда, пелось там о человеке, который «проходил как хозяин» по своей великой стране. Вранье? Возможно. Однако интересно знать (статистика, небось, знает), сколько же нынче по земле российской «проходит хозяев», а сколько живет, копошится на ней затурканных нищетой и безденежьем, униженных и обманутых батраков? А за ответом и ходить далеко не надо — все рядом и все на виду. Таковы нынешние нравы.
Знаете, я даже задумал новую повестушку — «Письма к чиновникам». Архив накопился богатый, в основу же хочу положить другой свой опус — «Отбросы общества», сделанный вчерне года три назад, еще там, в арестантских пределах, но понадобится внушительная поправка на время: тогда начальствующий тип чуть-чуть мною не был угадан, вернее, был взят из прош-лого, а нынче российский чиновник совсем другой, более хитрый, увертливый, хваткий… Стало быть, и писать о нем надо так же хватко и жестко, исходя из новых реалий. Сумею ли написать, достанет ли сил? — вот что меня тревожит», — промыслительно добавлял, как будто уже находясь в каком-то опасном преддверии.
И все-таки я ошибся, сказав, что не помню веселых писем Юрия Леонтьевича. Случилось однажды такое письмо, всего лишь одно, написанное не просто живо и весело, но прямо-таки взахлеб, с какой-то светлой душевной распахнутостью. И начиналось письмо не старомодно манерным «почтенный», к которому я так и не привык, а доверительно мягко и дружески: «Иван Павлович, дорогой, поклон вам и благодарность за радость огромную, нечаянно мне доставленную».
Это было последнее письмо Юрия Леонтьевича. И радость его, наверное, была последней, которую назвал он нечаянной, хотя, по правде сказать, упреждал я его не раз о том, что повесть будет напечатана; загодя предложил и название новое — «Дни и ночи Момулькина», на что Юрий Леонтьевич отозвался незамедлительно: «Насчет названия повести я с вами согласен и благодарно удивлен — как вы объемность и стройную глубину написанной вещи высветили этой простенькой добавкой».
Больше того, предварил я и предисловием кратким эту нетривиальную и жесткую повесть, сказав, что «написана она не сторонним наблюдателем, а человеком, вкусившим в полной мере горьких плодов «огорода» тюремного, что внимательный читатель не сможет не заметить; и не отметить при этом безусловную сопричастность автора, даже братскость своим героям, доскональное знание их психологии, взращенной на почве жестокой борьбы за выживаемость, — отсюда, наверное, и некий подчеркнутый специфизм, непричесанность стиля, излишняя перегруженность этаким вызывающе злым арго, теми жаргонами, которые как бы и вовсе выпадают из общепринятых лексических норм… Это в какой-то мере затрудняет чтение. И все-таки мы решили не трогать, не править текста, дабы «перевести» его в русло удобочитаемости, а оставить таким, каким он родился, надеясь, что читатель и сам все поймет, во всем разберется. Главная же суть повести — не в «этнографии» тюремной, а в той человечности, которая и в этом «огороде» возникает, произрастает и дает людям надежду на будущее…»
Повесть Юрия Мартынова «Дни и ночи Момулькина» была напечатана летом 2002 года в журнале «Барнаул». Нечаянной же свою радость Юрий Леонтьевич назвал не случайно — слишком долго тянулось время до публикации, два года без малого. Редактора этим не удивишь. А вот автору надо посочувствовать — он ведь тут в роли даже и не догоняющего, но ожидающего, а это, как говорится в пословице, хуже всего. «Бытовая среда у нас съедает яркие личности, как саранча богатое поле», — сказал он однажды горестно. И я подумал, что к нему это можно отнести в полной мере.
И еще: каюсь, не от меня первого, не от редакции журнала услышал Юрий Леонтьевич столь приятную для него новость. Первой, как ни странно, была продавец Новозыковского магазина, о чем Юрий Леонтьевич и поведал в последнем своем письме, как бы посмеиваясь над самим собою: «Сегодня зашел я в лавку нашей акционерной артели, а продавец Лариса, женщина добрая и отзывчивая, настороженно и как-то загадочно глянула на меня, подумав, наверное, что опять я буду что-то просить в долг — такие послабления по своей доброте допускала она нередко; но я упредил ее, достав из кармана несколько мятых десяток — вот, мол, долг погашаю! И пояснил, словно оправдывая немыслимое свое богатство: вчера двух уток продали молодоженам… Она улыбнулась признательно и тщательно вымарала в долговом списке мою фамилию, рукой провела по аляповатой клеенке, застилавшей прилавок, и вдруг спросила, хитро щуря орехово-чистые глаза: «Юрий Леонтьевич, не дадите почитать новое свое сочинение? Прошлый раз вы давали мне свой рассказ, а теперь, говорят, целую повесть напечатали… Да еще и с портретом своим».
Меня будто горячей волной окатило: «Как напечатали? Кто сказал?» Оказывается, библиотекарь Галя Фонарева ездила в Красногорское и там, в районной читалке, ей показали журнал с моей повестью. Галя хотела взять его для Новозыкова, но ей от ворот поворот: нет, говорят, не можем, всего один экземпляр, да и на тот очередь образовалась — многим хочется почитать своего земляка.
Так вот разрисовала мне все в красках Лариса, и от нежданной радости я готов был ее расцеловать: ах, говорю, ангел-спаситель ты мой, да за такую новость желаю тебе, Ларисочка, еще сто лет прожить в любви и согласии с мужем своим ненаглядным, а детям твоим космонавтами стать… Вышел я из магазина в душе окрыленный, и жить хотелось, как никогда! Старые вещи свои довести до ума, новых «деток» выпестовать, поставить на ноги… Даст бог, и «Письма к чиновникам» найдут своих адресатов…»
Нет, не нашли, остались недописанными. И встретиться с Юрием Леонтьевичем нам так и не удалось. Не успели. Вскоре его не стало — замкнулся жизненный круг еще одного человека, которому много было дано, но у которого еще больше было отнято.
Недавно встретил знакомого сотрудника краевой администрации, курирующего работу комиссии по вопросам помилования, и поинтересовался: «Ну что нового, как ладит комиссия с московскими «контролерами»?» Михаил Андреевич нахмурился: «Да там и ладить не с кем! Все пущено на самотек, никто ни за что не отвечает. Послали месяц назад решения комиссии, а до сих пор не только ответ получить, но и найти, у кого наши «дела», не можем. Вот так и работаем».
Поговорили, повздыхали. Хотелось его подбодрить. «Ну, — говорю, — самому Путину, конечно, не до этих «мелочей», но чем же занимается бессменный его советник по этим вопросам господин А. И. Приставкин?»
Михаил Андреевич только руками развел.
А в это время набатно и все чаще и чаще звучат остережения: очень большая у нас подростковая преступность, очень большая! Но почему, откуда ж она берется? И можно себе представить, сколько при нынешнем-то положении вещей очередных момулькиных поступит и поступает каждодневно в многочисленные «воспитательные колонии», как будто в этом и заключается главное воспитание… Хотя давно известно — детей надо пестовать, когда они поперек кровати лежат.
Меж тем политики наши, «властители дум» и государственные мужи ломают копья в поисках национальной идеи, без которой-де России дальше идти нельзя — как будто сбережение человеческого генофонда (не на словах, а на деле), сохранение самой нации не есть идея национальная.
И еще одна любопытная новость настигла меня с опозданием. Оказывается, колонию из Ревучего передислоцировали в другой район, дальше на север, в глубь тайги. Обустроились. И новый котлован для пожогочной ямы сработали колонисты на совесть. А топлива хватит…
