Алексей Поликовский - Москва против Мордора
Когда колонна с веющими флагами, яркая и праздничная, в сиянии белоснежных лент, одна из которых имеет в длину тридцать метров (ее несут несколько десятков человек, как шлейф королевы), в ореоле воздушных шариков, которые вырываются из рук и быстро поднимаются в небо, медленно выходит из устья Полянки на простор площади, то раздается общий вздох изумления и потрясения, который быстро сменяется смехом. Каменный мост впереди перегорожен оранжевыми поливочными цистернами, перед ними стоят серые цепи ОМОНа и зеленые внутренних войск. Тысячи черных шлемов-сфер сияют на солнце. Между цепями расхаживают офицеры. Медленно выезжают сбоку, из проезда у сквера, белые автозаки и там, в глубине этого средневекового боевого построения, четко, как на параде, разворачиваются задом к колонне, словно приглашая ее прямым ходом проследовать в тюремный ад.
Это — невиданная мной Москва, хотя я прожил в моем городе всю жизнь и исходил все его улицы. Но такого хамства — перекрыть центр города от людей и спрятаться там накануне инаугурации за спинами бесчисленных ОМОНов — я и представить не мог. Этот перекрытый старый московский мост, и заблокированные на выход 12 станций метро, и отрезанный от людей Манеж, и нагнанные в центр бесчисленные войска, и сам себя посадивший в осаду Кремль, словно там не законная избранная власть, а самозванец и вор — все это свидетельствует о страхе. «Линия Мажино», — говорит мужчина рядом со мной, разглядывая серо-черные цепи впереди. «Мордор какой-то», — добавляет другой, задумчивый голос. А по колонне, которая все подходит и подходит, катится, набирая силу, рев десятков тысяч голосов: «Путин — трус!»
Три часа назад, еще только выйдя из метро Октябрьская, я увидел, что за спинами формирующейся колонны стоят оранжевые цистерны, перегораживающие улицу. Кто-то с самого начала словно решил сдавить людей в тесное пространство и закрыть им выход на Ленинский проспект. Такое же обрезание пространства ждало марш на Болотной площади. Десятки тысяч людей втягивались на площадь перед «Ударником» и в сквер и оказывались в ловушке. Выйти некуда. Впереди развернута целая армия, сквозной проход через сквер закрыт, назад не уйти, потому что оттуда густым потоком течет и течет народ. И все время, давя на психику, на открытом, как плац, пространстве строились, развертывались и перестраивались бесконечные цепи серых солдат с неестественно круглыми черными головами.
Удальцова в двадцати метрах от меня, в самой гуще толпы, подняли на плечи. Он с мегафоном. Вслед за ним говорил Немцов, их речи в моем сознании слились в одну. Они говорили о том, что надо простоять и продержаться тут всего-то двенадцать часов, до момента инаугурации. «В ногах правды нет! Садитесь!», — крикнул Удальцов, и десятки людей вокруг него, действительно, садились на асфальт, начиная то, что в шестидесятые называлось сит-ин — смесь сидячей забастовки с сидячей медитацией. И тут же сюда, к кругу сидящих и к бритой наголо голове Удальцова откуда-то сбоку стал пробиваться ОМОН в космических шлемах. «Держись, Серега!», — закричали несколько голосов. Колонна впереди колыхнулась, огромный черный транспарант анархистов опасно зашатался, искривился и упал под ноги напирающей толпы. По бурлению впереди было ясно, что там началась свалка. Вдруг толпа взревела — цепь ОМОНа была прорвана.
Справа, у входа в сквер, поднимался столб сначала белого, а потом коричневого дыма. Над головами людей летали палки и бутылки. Я стал проталкиваться в ту сторону. События спрессовались, и я уже не очень хорошо чувствовал время. В какой-то момент, обнаружив себя на куске асфальта между цепью ОМОНа и сцепившимися руками демонстрантами, я рассеянно посмотрел в сторону Полянки, туда, где я был час назад. И удивился. Кажется, только что там была густая, заполнявшая все пространство, веселая, праздничная и всемогущая толпа с флагами, лентами и шариками. Теперь там стояли несколько сотен человек, а за ними зияла какая-то неприятная, пугающая пустота.
Тут, на набережной канала, между водой и зеленью сквера, уличный бой шел второй час подряд. Он не был непрерывным, он состоял из периодических атак ОМОНа на живую стену, которая кричала в сотни глоток: «Это наш город!» и «ОМОН, пошел вон!» Асфальт между цепью ОМОНа и живой стеной демонстрантов был густо усеян рваными газетами, сломанными древками флагов и бутылками, раздавленными тяжелыми ботинками. Люди напротив ОМОНа стояли, сцепившись с такой силой, что возникала живая стена невероятной плотности. Это был не один ряд, а пять или шесть рядов, и я ходил вдоль этих людей и смотрел им в лица. Это были хорошие лица московских ребят, которых нельзя запугать всеми этими дубинками, кирасами, зубодробительными перчатками и воронками. Это были те две или три тысячи людей из «Левого фронта», анархистских организаций и примкнувших к ним добровольцев, которые считали, что Москва их город, что он принадлежит людям, а не полиции, и что за право демонстрировать на площади стоит драться. Когда ОМОН в очередной раз после атаки откатился назад, вся эта неразрывная людская стена начала скандировать с яростным и почти безумным напором: «Это мирный митинг! Это мирный митинг».
В тот момент, когда ОМОН в очередной раз идет на живую стену, главное успеть убраться с этого куска асфальта, забросанного бумагой и бутылками. Тут же валяется содранная с ноги туфля. Надо быстро убраться, потому что они не остановятся в своем движении, и ты попадешь под их дубинки. Я тут не один такой, все мы бросаемся в сторону, к парапету, огораживающему канал. Серо-черная цепь с угрожающей силой накатывается на живую разноцветную стену, и там, в этой куче-мале, молча вздымаются дубинки и идет бешеная махаловка. Из задних рядов летят палки от флагштоков и куски асфальта, разбитого демонстрантами специально для этой цели. Я вижу, как с ОМОНовцев срывают шлемы — по пологой траектории они летят в воду, и вот уже по всему каналу плавают, покачиваясь, черные сферы. ОМОН отходит, утаскивая с собой добычу: тащат согнутого лицом к земле, с завернутыми за спину руками парня в розовой разодранной рубахе, бегом волокут двоих, вырванных из живой стены, но так и не расцепивших руки.
Тогда сзади, за пятью плотными рядами так и не прорванной живой стены, начинают бить барабаны. Барабанщиков двое, тот, что стоит впереди, в модных дымчатых очках на невозмутимом лице менеджера среднего звена. Они дружно, в четыре палочки, выбивают оглушительный военный мотив, под который когда-то шла вперед русская пехота графа Салтыкова и князя Суворова. Звучит команда: «Вперед!» — и живая людская стена под барабанный бой начинает наступать, забирая назад пространство узкой набережной, которая сейчас стала для них той единственной землей родного города, которую стыдно отдать, пока тебя не огрели дубинкой по голове, не скрутили и не утащили в автозак. Наступает паренек, у него на плечи накинуто алое знамя, на котором я с удивлением читаю надпись: «150 стрелковая ордена Кутузова Идрицкая дивизия». Это та самая, что штурмовала рейхстаг. И плывет вперед красное знамя, на верхушку которого надет трофейный омоновский шлем.
Женщины ходят вдоль мрачных рядов ОМОНа и кричат с такой силой, словно хотят вбить свой гнев под опущенные щитки шлемов. Лица под прозрачными щитками угрюмы и бессловесны. Женщины кричат им о том, что они бьют мирных людей. О том, что тут собрались такие же люди, как их родители, братья и сестры. О том, что за их спинами спрятался трус. Требуют от них быть с народом. Некоторые предлагают им воду. Старый человек идет вдоль бесконечного длинного ряда — шлемы, кирасы, мрачные лица и так без конца, без конца — и несет маленький листок, на котором написано: «Мне стыдно за страну».
Тут, на узком пространстве у парапета набережной, куда быстро сбегаются те, кто спасается от атаки ОМОНа, много девушек, и они смотрят на все происходящее с чем-то таким в глазах… это не страх, это не скорбь, но это что-то такое, что может быть в глазах у человека в момент постижения чего-то важного и страшного. Вот так этот молодняк, эти хорошие мальчики и девочки, постигают свою страну. Они не притерлись ко лжи, у них нет опыта мимикрии и привычки подлости, и они знают, что на выборах их обманули. И вот теперь они видят, как мирный марш и мирный митинг разгоняют дубинками. И это в родном городе, в самом его центре, на виду у дома Пашкова и кремлевских стен, неподалеку от любимых кафе, по соседству с мостиком, где тысячи запертых замков символизируют тысячи соединенных навеки сердец. Они видят, как бьют и тащат людей, вина которых состоит в том, что они хотят стоять тут во время инаугурации и этим своим стоянием напоминать о том, что одним словом выразил безымянный демонстрант с простеньким плакатом на вытянутой руке. И там было только одно слово: «Нелегитимен!»
Я не могу написать про всех. За этот день — день, когда тучи и орды нагнанных в город войск зачищали Москву, чтобы она имела благообразный покорный вид во время инаугурации — я видел сотни и тысячи лиц, и все они до сих пор плывут и кружатся в моей памяти. Лицо той женщины в первом ряду марша, которая шла с мегафоном и всю Якиманку повторяла как заклинание: «ОМОН с народом! Полиция с народом! Армия с народом! Не в тюрьме!». Лицо того седого человека в костюме палевого цвета, со звездой героя России, который тоже был на Якиманке. Лицо того парня в белой рубашке, который сорванным горлом, хрипя и чуть не плача, стоял перед рядом ОМОНа и кричал в эти черные шары вместо голов горячие, жаркие, отчаянные слова о том, что бить народ — преступление. Лицо того огромного омоновца, который с высоты своего роста говорил что-то раздраженно недоброе обступившим его мальчикам и девочкам, а я посмотрел на него и увидел под щитком залитый потом лоб и утомленные вспухшие глаза и сказал ему: «Ты устал, друг». И он вдруг замолчал, кивнул, словно выходя их этого охватившего тут всех безумия, и коротко сказал: «Да». И еще лицо спортивного, поджарого полковника, командовавшего сложными маневрами бесчисленных омоновских цепей, которые он посылал в бой и сам шел на фланге и даже рванул однажды за теми, кто сидел на дереве с плакатом: «Мы против жуликов и воров!» — ломанулся так, что затрещали ветки и люди посыпались с дерева. Я ему ничего не сказал, а он мне сказал вдруг необъяснимо человеческим тоном, словно скидывая наконец короб, в которой его загнали: «Я тридцать три года в милиции, и меня всегда ненавидели! Всегда! Я начинал простым милиционером! Заберешь пьяного, и народ сбежится и за него просит и тебя ненавидит!». В голосе его была горечь и даже какая-то странная нотка истерики, возможная только в человеке, которого уже измучили эти женщины, упрашивающие не бить детей, и эти старики, уговаривающие убрать отсюда ОМОН, и эти журналисты, беспрерывно лезущие под дубинки и щелкающие камерами прямо в лицо.
