Сергей Сеничев - Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному
ЭРДЁШ Пол (1913–1996), венгерский математик, рекордсмен по количеству научных работ: единолично и в соавторстве написал 1486 трудов (при усредненной норме в плюс-минус сто статей на душу). 492 соавтора — тоже рекорд; в отличие от коллег, предпочитавших держать промежуточные плоды своих исследований в секрете, Эрдёш был необычайно щедр на идеи…
ЮДИНА Мария Вениаминовна (1899–1970), пианистка, последняя великая представительница петербургской школы исполнительского искусства. С 22 лет преподавала. С 24-х — профессор Петроградской (позже Ленинградской — пока не выгнали за недопустимо демонстративную православность), затем Тбилисской, наконец, Московской консерваторий и последним шагом — Гнесинки. Классическая чудачка…
ЯКОВЛЕВ Алексей Семенович (1773–1817), ух какой русский актер, обладатель богатырской фигуры и звучного голоса, что об ту пору, сами понимаете, с лихвой заменяло артисту и интеллект, и всё остальное…
Итак: как творили…
Непринужденность, с которой сочинял МОЦАРТ, вошла в поговорку. Сам сознавался: музыкальные идеи являются-де к нему чуть ли не против воли, подобно сновидениям: «Все это происходит во мне точно в прекрасном, очень отчетливом сне». Из этого признания и родился миф о фантастической легкости его творчества. На деле же «гуляка праздный» вообще не знал, что такое отдых. Он работал бешено и безостановочно. И сформировав произведение в уме — уже да: мог записывать созданное, даже болтая с друзьями…
То же у ШОСТАКОВИЧА: «Я думаю медленно, но пишу быстро» — обычно он записывал произведение уже почти полностью созревшее в сознании…
ХИЧКОК так чаще всего свои фильмы снимал…
А уж кто творил действительно ненапряжно, так это РОССИНИ. «У меня легко возникают идеи, — вспоминал он, — и мне не хватало только времени, чтобы записывать их. Я никогда не принадлежал к тем, кто потеет, когда сочиняет музыку»… Что и говорить: «Севильского цирюльника» — своего великолепного «Севильского цирюльника», после которого можно было бы вообще ничего не делать и всё равно остаться навсегда в истории мировой оперы — он написал за две (по другим данным — за неполные три) недели, либреттист Чезаре Стербини едва успевал подносить тексты. Тут же заметим, что премьера «Цирюльника» провалилась с таким треском, что на другой день Россини, чтобы не идти в театр и не сгореть со стыда, встав за чембало (чего требовали от него условия контракта), сказался больным. Правда, в тот вечер оперу накрыл триумф: «Да здравствует синьор Россини!» — взывал театр, не смолкая…
Имели место и курьезы. Для нас с вами это удивительно, а «солнцу Италии» (оценка Гейне), как выясняется, хоть бы хны. Мы говорим о случаях, когда маэстро по тем или иным причинам не успевал сдать партитуру в срок. Как это было, например, с увертюрой к «Отелло» накануне премьеры. И тут директора театра можно понять: он заманил композитора в пустую комнату с решетками на окнах и запер. Оставив там предусмотрительно тарелку со спагетти (чтоб Россини — первый гурман всей тогдашней Европы — да без еды?). И тому ничего не оставалось, кроме как уговорить макароны, пока не остыли, и сотворить шедевр, услышав который Гегель написал жене: «Пока у меня хватит денег, чтобы ходить в итальянскую оперу и оплатить обратный проезд, я остаюсь в Вене». В тот приезд он посетил по разу все спектакли — на «Отелло» ходил 12 раз!..
Кстати, процедура с арестом автора повторилась и через год — при написании увертюры к «Сороке-воровке». С тою лишь разницей, что успевать пришлось непосредственно в день премьеры. Россини вновь был заперт в «одиночке», строчил ноты и выбрасывал их в зарешеченное окно, под которым дежурили рабочие сцены, в авральном режиме переправлявшие свежесочиненное переписчикам нот…
Кто-то из миланских издателей уверял, что одну из самых красивых арий для «Сороки» Джоаккино сочинил прямо на его глазах — за час, в какой-то конторе, под крики дюжины переписчиков, громко диктовавших копировавшуюся музыку. Это примерно как если бы поэту пришлось ваять какое-нибудь «чудное мгновенье» в машинописном бюро, оглушаемым хором голосов, диктующих передовицы, вести с полей, отчеты о футбольных матчах и прогнозы погоды с гороскопами.
И если Моцарт МОГ творить в присутствии приятелей, Россини буквально НЕ МОГ в тишине. Странно, но факт: именно в обстановке балагана ему работалось легче всего, отчего дом маэстро постоянно заполоняли компании. Что же касаемо канцон и романсов, он писал их порой по дюжине в день — в момент, например, одевания перед выходом в свет…
А МЮССЕ рифмовал в полном одиночестве — «при торжественных свечах», за столом, на котором стояло два прибора. Второй предназначался воображаемой (это при изобилии невоображаемых-то) подруге поэта, которая должна была «вот-вот подойти и разделить с ним ужин».
Творчество было для Мюссе священнодействием. Буквально дрожь вызывало, и всякой новой идее он давал жизнь: «со слезами, с подавленными криками». А на другой день, перечитывая, стыдился содеянного. Но править не решался: знал, что лишь испортит, потому ждал следующей идем. И та приходила — еще более грандиозная, и его «несчастный ум» был не в состоянии «охватить ее». И начинались новые родовые муки, сопровождавшиеся настоящей физической болью, определить которую Мюссе даже не отваживался: «Вот так проходит моя жизнь»…
Но это так, к слову… Что же касается Россини — к 38 годам он стал самым знаменитым, богатым и модным оперным композитором современности. И тут его настиг тяжелый, как подчеркивается, психический недуг невыясненного происхождения. Доходы позволяли обращаться к лучшим специалистам, но те лишь разводили руками (мы, в свою очередь, отметим, что двоюродный брат композитора был идиотом от рождения). Так или иначе, после «Вильгельма Телля» Россини уже не сочинял.
Он замолчал на сорок долгих лет, и это ровно вдвое больше времени, отведенного ему судьбой на блистание…
Практически ничего не написал после «Пана Тадеуша» МИЦКЕВИЧ: пару драм на французском (исключительно ради заработка) да пару стишков, которые вычеркиваются из его наследия без особого тому ущерба. Последние двадцать лет занимался чем угодно, только не поэзией — с головой ушел в религиозную мистику (решился на «оглупление ради Христа», как подметил кто-то), что-то преподавал, что-то редактировал. Рожал детей (семерых) со своей второй, полусумасшедшей женой. Организовал Польский легион и сражался за свободу Италии…
Подсчитано, что на активное творчество у него ушло совокупно никак не больше трех-четырех лет. Полторы с лишним сотни страниц III части «Дзядов» (столько же примерно в пушкинском «Онегине») были накручены им «за несколько весенних недель» 1832-го. Буквально между 20 марта и 5 апреля, после чего Адам сел за перевод байроновского «Гяура», а к концу апреля «Дзяды» уже были переписаны набело.
Программный же «Пан Тадеуш», окрещенный кем-то — в числе прочего и за внушительный объем — польскими «Дон-Кихотом» и «Илиадой» в одном флаконе, был создан в два полугодия. Причем ни у кого из биографов мы не находим ни намека на то, что поэт сидел за ним день и ночь…
Едва ли не буквально следовал завету Горация — девять лет держать труд под изголовьем, прежде чем выступить с ним в свет — ГОНЧАРОВ. 15 лет Иван Александрович творил исключительно для себя и узкого круга друзей. На недоуменные вопросы, отчего не печатается, отвечал: ленив от природы. За что получил прозвище «принц де Лень» (которым, кстати, гордился и даже письма подписывал).
«Де Лень»?.. Ответить на этот вопрос теперь уже вряд ли представится возможным: после смерти практически весь его архив был уничтожен — в строгом соответствии с последней волей. В связи с чем биографические сведения о жизни Ивана Александровича сравнительно скудны. Известно, что жил он предельно одиноко в одной и той же сумрачной квартирке на Моховой — кругосветное путешествие в роли секретаря при адмирале Путятине, скорее, одно из немногих исключений.
В 1847-м (в 35 лет) наш герой разродился моментально принесшей ему известность «Обыкновенной историей». Тогда же опубликовал «Сон Обломова» — увертюру его следующего романа, который увидел свет лишь в 1859-м. За два года до этого, правда, вышел «Фрегат «Паллада», но это ведь всего лишь сборник очерков, путевых заметок.
Проходит еще десять лет, и Гончаров публикует свой третий и последний роман — «Обрыв»… Казалось бы: ему всего 57, впереди двадцать два года жизни. Но Гончаров тратит их исключительно на малые формы: статьи, мемуары (блистательный «Мильон терзаний», «Слуги старого века» и т. д.). То есть силы не сякли, пороха в пороховницах было выше крыши, а романист кончился.
«Пусть добрые, порядочные люди, «джентльмены пера», исполнят последнюю волю писателя, служившего пером честно, и не печатают ничего, что я сам не напечатаю при жизни, и чего не назначал напечатать по смерти. У меня и НЕТ в запасе никаких бумаг для печати, — завещал он за два года до смерти. — Это исполнение моей воли и будет моею наградою за труды и лучшим венком на мою могилу».
