Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №9 (2001)
Потом грезилась родимая матушка. Нас разделял неглубокий и неширокий ров — всего несколько шагов. Я видел ее заплаканные глаза. Она печально смотрела на меня и взмахивала рукою, как будто хотела что-то передать. Но не успела: густыми клочьями стал наползать туман и совсем заслонил ее. А налетевшая буря поглотила и без того уже казавшиеся далекими отрывистые материнские слова...
Я куда-то лечу, не чувствуя самого себя, словно невесомый. Наверное, умираю...
...Большая круглая луна смотрела на меня и вдруг почему-то покачнулась и пошла по кругу. Тронулись с места деревья. И луна, и деревья — необыкновенные... Что это?.. Ведь я должен был умереть... Неужели я в другом, в загробном мире?.. Значит, он есть на самом деле! Почему так тихо и нет никого? Меня гнетет одиночество. Значит, один я... Как страшно...
Вижу яркие вспышки... Чувствую, что меня кто-то куда-то тащит... Сознание мое проясняется: “Да это, видно, ребята волокут меня на плащ-палатке. Ведь я же раненый...”
Опять яркие вспышки совсем близко. Это снаряды, конечно, но по-прежнему их абсолютно не слышу. А земля подо мной сотрясается... Значит, бои идут...
Ребята на какое-то время оставляют меня и снова волокут... Не бросают... И снова я впадаю в забытье.
Назло смерти
...Я только начал приходить в себя. Еще слипались веки, но свет пробивался
сквозь них. И все отчетливее доносились обрывки чьих-то фраз. Говорили обо мне.
— Ух, как раны загрязнены! — звучал мелодичный женский голос.
— И осколков предостаточно. Сколько же их, право?! — откликался другой, такой же тихий, с состраданием.
Не хватало воздуха, в ноздри лез острый запах эфира. Я приоткрыл глаза и тут же зажмурился, ослепленный ярким светом электрической лампы надо мною.
Врач спрашивает:
— Когда был ранен?
— Ранен сегодня, — отвечаю я. — Примерно между одиннадцатью и двенадцатью часами дня.
Я плохо выговариваю слова, точнее — заикаюсь. От контузии, наверное.
— А ты знаешь, какое сегодня число?
— Как же, знаю: двадцать четвертое апреля.
— Нет, двадцать четвертое апреля было вчера. Сегодня двадцать пятое апреля. Вернее — двадцать шестое: уже за полночь.
От слабости кружилась голова. В глазах двоились и троились предметы. И жгла мысль: “Буду ли с ногою?”
...Я спрашивал, надоедая, об этом врача, сестер. Они уверяли, что приложат все усилия, чтобы ногу сохранить. Я уже знал, что истек кровью, пока лежал на поле боя, и нуждался в эти минуты в срочном переливании. Видел обеспокоенные лица: как назло, кончились запасы донорской крови первой группы. Я был в жару и все чаще терял сознание, проваливаясь в глубь мерещившейся бездны...
Однажды, наполовину очнувшись от бреда, гляжу и не могу взять в толк, что происходит. Лежу, распластанный крестом. Возле меня девушки: одна по левый бок, другая — по правый. Оказалось, переливают кровь прямо из их вен в мои. Я не знаю, кто были эти девушки — русские, польки или немки. Несомненно одно: если бы не они — ни за что не выжить мне.
“Ты пролежал полтора суток без помощи. Мы приняли тебя за убитого”, — говорит мне сержант, тридцатилетний мужчина с крепким продолговатым лицом. Он из тех, кто подобрал меня.
Мы знали друг друга, были раньше в одной роте. Рассказывал, что место, где меня нашли, все было изрыто снарядами — переходило из рук в руки. Как только выбили немцев во второй раз, было сформировано отделение во главе с ним, сержантом, чтобы вынести раненых.
Начинало смеркаться, когда они отправились. И сразу наткнулись на меня: лежал без всяких признаков жизни — труп трупом. И шинель вся обгоревшая, посеченная пулями и осколками. Сгустки застывшей крови на голове, ногах. Меня подтянули к общей куче, где лежали убитые. И тут я застонал. С трудом узнали меня: “Да то ж Лешка! Живой... Берем его!..”
— Нести тебя, браток, было не так просто. Места уж очень пристреляны врагом. Часто попадали под беглый огонь. Часто задерживались... Однако ползли, тащили тебя, — говорил сержант.
Мой спаситель часто навещал меня. Ему повезло. Он был легко ранен.
— Не тушуйся, Алеша, — говорил он. — Все будет хорошо.
И в светившихся умных глазах его были боль и сочувствие.
Я не помнил, когда меня переправили из санчасти в медсанбат. Оказавшись в нем, я увидел, что он такой же палаточный, как и полковая санчасть. И такой же безрадостный. Словно через слюдяную пленку глядел я на окружающий мир. Лежал на спине: не пошевельнуться. Да и как иначе, если левая голень раздроблена и на правом бедре рана немалая. Много бредил. И все время видел бои. Бои в основном последние. Самые жаркие. То и дело бросаешься в атаку и контратаку. Перед тобою грозно дыбится земля, а ты бежишь на огонь с однополчанами. Жутко переживать вновь все то, что прошел ранее, испытал на собственной шкуре.
Спохватываюсь в неизъяснимой тревоге, еще во власти видения. Не сразу начинаю воспринимать реальность, которая не несет мне облегчения. Гляжу перед собою... И вижу, как тихо входит хирург. Да, это он, в белом халате с засученными по локоть рукавами, быстро подходит к моей койке. Приподнимает простыню, смотрит на раны секунду-другую. С полуоборота, обращаясь к кому-то, жестко говорит:
— На стол немедля!
И, протирая очки, наклоняется ко мне, спрашивает:
— Кто у тебя из родни, Алеша?
Голос его показался сейчас мягче. “Откуда знает имя?” — проносится в голове. Чувствую: что-то сейчас произойдет непоправимое. Сильно волнуюсь. А тут еще мое заикание. Говорю, что дома осталась мать и что я у нее один. Он слушает внимательно. И вдруг в упор, почти шепотом произносит страшное:
— Ампутировать ногу будем выше колена. Но тебе бояться нечего. Ты молодой парень. Тебе жить и жить... Миллионы таких, дружок, как ты. — Видя мое смятение, добавляет: — Если этого не сделаем, через час умрешь...
Я потерял над собой контроль. Словно из подземелья доносилось: “Газовая гангрена”. Что-то говорилось и другое, но я перестал улавливать смысл человеческой речи, тисками схватила жестокая безысходность.
Но пробудились непонятные силы во мне: не могу смириться с уготованной участью. Что-то несвязно бормочу, сопротивляясь, как отчаянно сопротивлялся смерти те полтора суток, когда лежал на переднем крае среди дымящихся воронок с опрокинутым станковым пулеметом под пулями и снарядами врага.
Что было дальше? Дальше делал свое дело наркоз. Меня несло куда-то в звездный мир...
Сколько часов был без сознания, не знаю. Когда пробудился, первое, что увидел — богато расписанный лепной потолок. Юные красавицы в кисейных нарядах, а иные и вовсе в чем мать родила, бесстыже улыбались мне сверху. Роскошные стены, карнизы, высокие готические окна.
Где я? Во дворце каком-то? Пытаюсь вспомнить, что произошло за последние дни. Боль во всем теле. Опять наплывает бред. Но усилием воли стараюсь удержаться в яви. Смотрю в полукруглый зал. Вдоль стены деревянные нары в один этаж. На них — тяжелораненые. Белизна бинтов и простыней раздражает глаза. Кто-то тяжко стонет, кто-то кричит, матерно ругается, мечась в бреду. А кто-то предсмертно хрипит, задыхается... Здесь лежат безрукие и безногие. В их числе — и я...
Остаток дня я бредил. Вечером, придя в себя, увидел, что мой сосед накрыт простыней. Он мертв. Его уносят.
На место несчастного положили другого раненого. Тот, не приходя в сознание, тоже скончался...
С этого часа наша палата, пропитанная парами йода, хлороформа, стала похожа на морг. Приносили других раненых, и конец почти каждого был печален. Я не знал, сколько их перебывало рядом.
Состояние мое резко ухудшилось. Мне подавали полные воды чашки и стаканы, и я жадно пил, проливая жидкость на грудь. Жажда не оставляла ни на минуту. Все время грезилась вода. То пил из криницы, то из какой-то придорожной канавы, то из снарядной воронки, затянутой тонким ледком. А то вдруг вижу перед собою настоящий водопад. Жадно припадаю к струям, но они проносятся мимо рта, невесомы, словно воздух. Только сильно шумят. Оглушают... А может, это в голове так шумно?
Я потерял счет времени. Но, как сказал мне санитар, лежал я здесь дольше всех. Однажды попросил молоденькую няню, ухаживающую за нами, написать письмо моей матери. Сообщить ей хотя бы в двух словах обо мне. Конечно же, не пугать ее. И няня написала. Как потом я узнал, возвратившись домой, она сообщила, что мое состояние критическое и что нужно ожидать худшего... Письмо это пришло на второй день великой Победы. А перед этим, всего несколькими часами раньше, бедная мама получила фронтовое извещение о гибели моей в бою. И похоронка, и письмо из госпиталя дорого обойдутся маме...
