Н Жирмунская - Трагедии Расина
Вместе с тем в официальном разрешении на публикацию трагедии (так называемая "привилегия", без которой ни одна книга не могла быть издана) было специально оговорено, что она не может быть представлена на профессиональной сцене. Ханжество госпожи де Ментенон не могло примириться с тем, чтобы пьеса, предназначенная по ее желанию для воспитательных и благочестивых целей, подверглась профанации на открытых подмостках. Выбор библейского сюжета и отсутствие любовной интриги как нельзя более соответствовали этим целям (не случайно несколько ранее госпожа де Ментенон, упоминая об удачном исполнении воспитанницами "Андромахи", сказала: "Они так хорошо сыграли ее, что более не будут ее играть".). Но современники увидели в трагедии и нечто другое - "пьесу с ключом", настолько для них очевидным, что она дала повод для многих откровенных толкований в эпиграммах, письмах и даже газетных статьях.
Главные персонажи библейской истории были без труда соотнесены с самим королем, его прежней, впавшей в немилость и отлученной от двора фавориткой госпожой де Монтеспан; Эсфирь была, разумеется, сама госпожа де Ментенон; а жестокого временщика Амана отождествляли с министром Лувуа. Основная тема трагедии - преследования евреев Аманом толковалась применительно к французским протестантам, оказавшимся вне закона после отмены Нантского эдикта (1685). Однако ни религиозные позиции Расина, ни дипломатический такт придворного, чутко угадывающего настроение двора, не дают основания для такой интерпретации. Значительно правдоподобнее выглядит другое истолкование, усматривающее в трагедии защиту янсенистов, также подвергавшихся жестоким гонениям, тем более что главный положительный персонаж пьесы - Мордухай легко может быть сопоставлен с Антуаном Арно. Примечательно, однако, что сам Арно, давший высокую оценку трагедии Расина, ни одним словом не обмолвился о таком ее понимании. И уж во всяком случае ни король, ни госпожа де Ментенон не восприняли ее как протест против официальной религиозной политики.
Успех "Эсфири", сделавший Расина своим человеком в интимном кружке, допущенном в личные апартаменты короля, побудил его написать еще одну трагедию для тех же целей и на аналогичном библейском материале. Но "Гофолия", которой суждено было стать последней трагедией Расина, имела совсем иную судьбу (см. примечания). Возможно, что известную роль в этом сыграла общая ситуация - усиление влияния иезуитов, их недовольство чересчур светскими развлечениями, каким представлялись им любительские спектакли воспитанниц Сен-Сира, и желание госпожи де Ментенон пресечь нежелательные толки об этом в церковных кругах. Но нельзя не принимать во внимание и особого содержания этой трагедии, резко отличающего ее от гармоничной и в целом оптимистической "Эсфири".
В "Гофолии" тесно сплетены политическая и религиозная темы. Жестокая царица, истребившая своих собственных потомков, предавшаяся языческим богам и преследующая приверженцев иудейского единобожия, выступает одновременно и как узурпатор законной власти. Это последнее обстоятельство дало повод связывать "Гофолию" с недавними событиями английской революции 1689 г. Не случайно современники специально подчеркивали присутствие на закрытом спектакле изгнанного английского короля Иакова II Стюарта, нашедшего убежище при дворе Людовика XIV. Вопрос о французском вмешательстве в английские дела с целью восстановить на престоле законного монарха или, во всяком случае, его наследника дебатировался в политических кругах. {Ср.: Picard R. La carriere..., p. 417-418.} Однако такая интерпретация сужает идейный смысл трагедии опять-таки до уровня "пьесы с ключом" и представляется малоубедительной. Помимо всего прочего, она не может объяснить официальный запрет, наложенный на исполнение "Гофолии" свыше.
Несомненно, что французские дела волновали Расина гораздо более проблематичных английских. Многие из старых друзей Расина - янсенистов, с которыми он вновь сблизился после ухода от театральной деятельности, находились в изгнании. Растущее влияние иезуитов также не могло не вызывать тревоги среди людей, так или иначе сочувствовавших янсенистам или просто свободомыслящих. Известно, что Расин предпринимал попытки склонить короля в пользу своих бывших учителей - попытки, кончившиеся неудачно. Если весь этот фон с известной долей вероятности соотносим с "Эсфирью", то для идейного замысла "Гофолии" он представляется гораздо более несомненным. Уже современники заходили так далеко, что видели в Матфане не просто иезуита вообще (см. д. III, явл. 3, и примеч. 65), но прямо духовника Людовика XIV, иезуита Лашеза. Многое в этой трагедии возвращает нас к атмосфере "Британика" - и макьявеллистические принципы деспотической власти, развиваемые Матфаном, и обличение раболепного и развращенного двора с его растлевающим влиянием на юного монарха. Личные параллели в "Гофолии" не так ощутимы, как в "Эсфири", и вряд ли они входили в намерения Расина. Напротив, на первый план выступил обобщенный смысл трагедии - возмездие, которое обрушивает на жестокого и тиранического монарха бог, избравший своим орудием восставший народ.
Несмотря на резкое отличие проблематики, "Гофолия" по некоторым особенностям своей художественной структуры может быть сопоставлена с "Федрой" - прежде всего по той роли, которую играют здесь многочисленные побочные реминисценции. Как в "Федре" античная мифология, так здесь ветхозаветные образы, мотивы, фразеология создают целый мир, суровый и исступленный, исполненный трепета перед грозным и карающим божеством. С этим миром, полным напряженного драматизма, контрастируют лирические хоры девушек - композиционный прием, впервые введенный еще в "Эсфири".
Важным структурным элементом пьесы является мотив пророчества. В качестве композиционного приема он встречается и в других трагедиях Расина в более развернутой форме в прощальных словах Агриппины, в виде лаконичного намека в "Ифигении" (см. примечания). Раздвигая временные рамки действия, позволяя заглянуть в будущее (известное зрителю из истории и мифологии), пророчество продлевает линейное развитие действия и включает его тем самым в более широкую историческую перспективу. В "Гофолии" этот прием носит иной характер - пророчество органически связано с сюжетным материалом пьесы, фигура пророка является как бы ее символическим идейным центром, имена, деяния, судьбы библейских пророков, их речения, текстуально входящие в ткань трагедии, встречаются на каждом шагу. Пророческими являются вещий сон Гофолии, экстатическое видение Иодая об убийстве Захарии и грядущем отступничестве Иоаса, последние слова Гофолии о преступной крови Ахава и Иезавели, которая некогда проснется в жилах юного Иоаса. {Ср.: Bartbes, R. Sur Racine. Paris, 1963, p. 58.} Эти настойчиво повторяющиеся предсказания создают впечатление циклической повторяемости событий и страстей. Библейский мир в отличие от древнегреческого оказывается замкнутым в себе, течение времени - остановленным, как солнце Иисусом Навином. Сегодняшний праведник придет к тому же, чем запятнали себя его предки. Янсенистская идея предопределения получает гораздо более отчетливую и "глобальную" форму. Но она же с поразительной силой и драматизмом раскрывает ничтожество сильных мира сего, напоминает об их нравственной ответственности и неминуемом возмездии за насилие и преступление.
По своим идейным и художественным особенностям "Гофолия" знаменует новую фазу французской классической трагедии - она уже стоит в преддверии просветительского классицизма, и ее первое публичное представление в 1716 г. можно рассматривать как поворотный пункт в развитии французского театра. Об этом свидетельствует, в частности, восторженный отзыв молодого Вольтера, для которого "Гофолия" на всю жизнь осталась лучшей французской трагедией.
Последние годы жизни Расина отмечены все той же печатью двойственности, которая обнаруживается в период создания "Гофолии". С одной стороны, он признанный любимец двора, удостоенный чинов и почестей; с другой единомышленник и заступник гонимых и преследуемых янсенистов; слава и гордость французского театра - и благочестивый автор "Краткой истории Пор-Рояля", отрекшийся от своей прежней деятельности, строго соблюдающий предписания религии. Эта двойственность обнаруживается и в частной жизни Расина: он хлопочет о придворной карьере для своего сына и одновременно пытается поместить свою дочь, пожелавшую стать монахиней, в монастырь Пор-Рояль, официально закрытый для приема новых послушниц и находящийся под угрозой полного запрещения.
По-видимому, растущее сближение Расина с янсенистами и шаги, предпринятые им в их защиту, вызвали в какой-то момент неудовольствие короля и госпожи де Ментенон. Однако вряд ли можно говорить, как это делается в ряде биографических очерков, о том, что он "впал в немилость". Постепенное отдаление от двора в последние полтора года его жизни произошло, видимо, по инициативе самого Расина как результат усилившихся религиозных настроений.
