Чарльз Сноу - Портреты и размышления

Мне хотелось бы услышать ваши замечания по данному поводу. Ибо я убежден, что это наследие сохраняет до известной степени ценность. Я не уверен, что вы думаете так же. С вашей страстью к идеям, ясностью анализа и ненавистью к социальному лицемерию (равно и к лицемерию личному, когда о нем заходит речь), я догадываюсь, что вы, прекрасно понимая, в чем заключаются корни гуманизма, не очень-то их жалуете. Я вижу эти корни так же, как и вы. Единственное различие между нами состоит в том, что, с моей точки зрения, конечный результат в общественном смысле может быть желателен вне зависимости от того, каковы были средства его достижения. Разумеется, бывает гуманизм подлинный и гуманизм ложный, и, конечно, среди настоящих гуманистов попадаются люди более слабые и более сильные.

Опасность для гуманизма Запада таилась всегда в убеждении, будто гуманизм — идеология обособленной группы. В Англии в начале этого века наиболее характерной группой такого рода было объединение «Блумсбери»{397} (по названию района в Лондоне, где жила большая часть членов этого объединения). О некоторых членах «Блумсбери» вам приходилось слышать. Это философ Бертран Рассел, экономист Дж. Кейнс, романисты Э. М. Форстер и Вирджиния Вулф. Некоторые вам неизвестны вовсе: публицист Лоуэс Диккинсон, театральный критик Десмонд Маккарти{398} (который удивительным образом похож внешне на вашего критика Александра Аникста{399}), критик-искусствовед Клив Белл. Почти все эти люди (за исключением аристократа Рассела) вышли из буржуазно-профессиональной среды и жили благополучно. Им была свойственна общность многих черт. Все они были атеистами. По сути, гуманизм любого толка трудно сочетается с верой в бога. (Хотя кое-кто из верующих, например Мориак{400}, Бернанос{401}, Грэм Грин, исповедует христианский гуманизм, весьма своеобразный по своему духу.) Все они, говоря языком западной терминологии, были расплывчато либеральны в политических взглядах. Они все придавали невероятно большой вес тому, что называлось ими «личными отношениями».

Они обладали достоинствами обособленной группировки. Они были весьма утонченны, они, как правило, были терпимы, в известных масштабах они отличались великодушием. Однако искушение, которому они (Рассел в меньшей степени, чем остальные) так или иначе оказывались подвержены, звало их к тому, чтобы видеть в их группке оазис цивилизации, и это сводило на нет потребность в широкой и активной связи с остальным миром.

У англичан, близких по взглядам мне самому, вступивших в жизнь поколением позже, чем члены «Блумсбери», они вызывали то чувство досады, какое, скажем, вызывал у младшего поколения Тургенев. Нам хотелось чего-то менее уступчивого. Мы отдавали предпочтение, при всех его недостатках, гуманизму Уэллса и Шоу. В пределах целого ряда человеческих чувств Уэллс и Шоу говорили на языке, близком Горькому. Не думаю, чтобы это можно было сказать о группе «Блумсбери». Из русских писателей, которых я знаю лучше других, я назвал бы Чехова и Горького представителями подлинного гуманизма, и еще, пожалуй, Лескова. Я сдержанно отношусь к Тургеневу, но, возможно, я несправедлив в этом смысле. Что касается Толстого, величайшего из романистов, то он не подходит ни под какую категорию.

Но как бы там ни было, в этих сплетениях гуманистических воззрений, сильного и немощного гуманизма, я убежден, есть нечто нерасторжимое — нечто такое, что при разумном подходе с нашей стороны способно дать действенному обществу дополнительную глубину чувств и психологическую устроенность. Терпимость хороша, но в том случае, если она не ведет к пассивности перед лицом надвигающейся опасной ситуации. Активный гуманизм должен понимать и сочувствовать людям, несущим ответственность за эту опасность, не уменьшая собственной обязанности уменьшить опасность. Великодушие — вещь хорошая, когда оно, однако, не подтачивает воли. Временами необходима ненависть. Необходима, однако, и осмотрительность в том случае, если нет достаточной терпимости и великодушия.

Гуманный взгляд таит множество нравственных ловушек. Не меньше ловушек содержат в себе все виды ненависти и праведного гнева. Ловушек этих также следует остерегаться. Забота об отдельном человеке — хорошая вещь. Жизнь не столь проста, как иногда нас пытаются убедить в этом. Мы жили и живем в величайшей исторической буре — и вас это касается более, чем какого-либо другого народа на Земле.

Одна из лучших сторон истинного гуманизма состоит в заботе об отдельном человеке. В Англии, по моему мнению, есть известная доля подобной заботы, выражающаяся в узаконенной справедливости (порядочности). У меня такое ощущение, что вы относитесь к этому с недоверием. С вашим цепким интересом к психологии и наблюдательностью — я не встречал людей более психологически наблюдательных, чем мои московские друзья, — вы не даете себе труда разобраться в наших правилах и нормах поведения и выражаете неверие как в истоки этих норм, так и в результаты их действия.

Кое-кто из вас достаточно меня знает, чтобы представлять себе, насколько я нелицеприятен и всегда говорю правду так, как понимаю ее. Я убежден, что английские нормы узаконенной справедливости не следует сбрасывать со счетов, они заслуживают большего внимания. Если где-либо на Западе гуманизм имеет практические нормы выражения, так это у нас. Подобные нормы справедливости, будучи однажды учрежденными, нелегко поддаются изменениям. Они не выдерживают всех напряжений, но некоторым из них способны противостоять. Они создают известную степень духовной устроенности, они окружают отдельного человека определенной областью неуязвимости.

Я постарался высказать некоторые соображения на этот счет в моем последнем романе — «Дело». В этой книге выведена группа людей (работников английского академического института), которые относятся к одному человеку с предвзятостью, хотя есть ряд личных причин, по которым они имеют основания не сознаваться самим себе в том, почему они поступают таким образом. Эта предвзятость в сильно уменьшенном виде представляет гораздо более значительные предрассудки мирового масштаба, опасные для всех нас. Однако нормы поведения, узаконенные меры предосторожности, человеческая порядочность некоторых членов этой группы предотвращают катастрофу. Человек этот не добивается полной справедливости, но — это писалось в стране компромиссов — приближается к ней.

Это реалистическое произведение. Я был свидетелем такого рода явлений. В них нет ничего чрезвычайного или героического, но они показывают пути, которыми люди, не без доли двойственности, могут сделать свою жизнь более достойной и полной надежд.

Кое-что из этой книги, мне кажется, вносит некоторый вклад в дело активного гуманизма. Этот вклад не способен сдвинуть страсти — общественные или интимные. Но он призван смягчить, в какой-то мере упорядочить и придать значительность ходу общественной жизни и духовной жизни отдельной личности.

Что могут гуманисты?{ˇ}

Когда в 1939 году моя страна объявила войну гитлеровской Германии, у меня не было и тени сомнения, что мы поступили правильно. Мир — великое благо, но не во всех случаях мир — абсолютная ценность. Война — это жестокая насмешка над гуманностью, и все-таки есть вещи хуже войны. Победа гитлеризма была бы одной из таких вещей, которые хуже войны.

С тех пор мои взгляды не изменились. Я всей душой верю, что сегодня нам необходим мир, и особенно мир во взаимоотношениях между двумя величайшими державами — Советским Союзом и США. Я верю в дух Хельсинки, в дух разрядки и не раз высказывался в их поддержку и у себя на родине, и в Америке. Только не нужно питать ни слишком пылких надежд, ни безграничного страха. Мы должны отдавать себе ясный отчет в том, насколько ощутима военная угроза. Говоря о мире, нам не следует гипнотизировать себя нашей собственной риторикой.

Несомненно, отвращение к войне и гуманные, трезвые стремления к миру резко усилились после того, как было создано атомное оружие. Война и раньше воспринималась как нечто ужасное, однако представления о том, какой могла бы оказаться будущая война, стали теперь совершенно иными после того, как наука продемонстрировала нам это свое достижение.

Некоторым из нас такая война смутно виделась и в те дни, когда шла битва с гитлеризмом. Уже в 1940 году атомная бомба была не просто отдаленной возможностью. Я помню, как пошли слухи о том, что в Чикаго работает специальная научная группа, а чуть позже, в начале 1944 года, мы узнали, что бомба, как тогда выражались люди науки, «на ходу». Эти слухи циркулировали лишь в очень узких кругах посвященных. Меня они не обрадовали. С 1943 года, после Курской дуги, было ясно, что Гитлер проиграл войну. Живя в Лондоне, я почти не испытывал на себе опасностей, связанных с войной, — оставался лишь маловероятный шанс, что я погибну от обычной бомбы старого, всем знакомого образца. Но другая тревога, которая таилась во мне всю эту войну, теперь начала расти. Если бомбу смогли создать воевавшие на нашей стороне, почему ее не могут создать и немцы? Ведь в технике они добились немалого. Надо сказать, что у нас в Англии люди, разбиравшиеся в этих делах, испытывали такую же тревогу до самого конца войны. Мы, правда, утешались тем, что изготовить бомбу трудно и что к 1945 году у американцев, а возможно, и у немцев бомб могло быть три-четыре, не больше. Но с другой стороны, если и одна или две такие бомбы упадут на Лондон, город от этого налета явно не станет лучше, чем был до него.