Лев Троцкий - Перед историческим рубежом. Балканы и балканская война
– Все-то все, – перебил учителя машинист, – только на разный лад. Наши горе-правители хотят только собраться с силами, чтобы снова заняться сведением кровавых счетов с соседями, а мы думаем, что надо сводить счеты со внутренними виновниками наших бедствий и заводить общими силами новые порядки на Балканах.
«Киевская Мысль» N 287, 17 октября 1913 г.
III. Послевоенная Румыния
Л. Троцкий. ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Нет ничего труднее, а с другой стороны, ничего интереснее, как ввинчиваться в чужую общественность, политику, культуру.
Язык – как воздух: его замечаешь только тогда, когда его не хватает, т.-е. когда окружающая речь не связывает тебя с людьми, а отделяет от них. Румынский язык исходит от латинского корня, но в нем 20 – 30 % славянских слов. Я посетил здесь рабочее собрание, единственное политическое собрание на этой неделе, и благодаря тому, что я в общем и целом представлял себе ход мыслей оратора, смысл его речи выступал передо мной, как очертания предметов в сумерки. Но, слушая разговорную, не ораторскую речь, остаешься совершенно беспомощным. Неожиданный эффект для русского уха дают яркие славянские, иногда привычно-русские слова, выделяющиеся из основного латинского потока речи. «Tovarasi, – говорит оратор, – rasboiul precare oligarhia noastra l'a provocat in numele prestigiului national…» и т. д. Это значит: «Товарищи, война, которую наша олигархия провоцировала во имя национального престижа»… Товарыши (так произносится) означает товарищи; разбой – война; ul (rasboiul) – определенный член. Наряду со словом sever, суровый, имеется слово nemilostiv. В то время как румынское rasboi означает война (бой), наше слово разбой переводится brigandage. Сочетание романского со славянским осложняется еще тюркскими и финскими элементами. В румынском языке есть немало венгерских и турецких слов. Эта амальгама романского, славянского и урало-алтайского со значительной примесью праарийского (цыганского) и семитического (еврейского) составляет физиономию не только румынского языка, но и всей румынской культуры.
Довольно большой процент общественной прислуги Бухареста (извозчики, кельнера, портье, посыльные) знает русский язык. Среди извозчиков господствующее положение занимают русские скопцы, широкобедрые, безбородые, с заплывшими лицами и отроческими голосами. У них лучшие лошади, лучшие экипажи и лучшие армяки с шелковыми лентами. Армяки русские, плисовые, настоящие, каких мне не доводилось видеть уже несколько лет… Вчера я отвозил в автомобиле на вокзал письмо, чтобы попасть к поезду. С шофером долго и тщетно пробовал столковаться, предлагая ему обождать меня у подъезда. Как вдруг, что-то, очевидно, сообразив, шофер спрашивает:
– Обождать, значит, господин, прикажете?
– Так вы по-русски говорите?
– Да как же, ведь мы курские…
За последнее время скопцы продают своих лошадей и переходят на автомобили. Один из них жаловался мне, что военное министерство забрало у них при реквизиции тысячных коней и заплатило им по 500 франков. Посылали депутацию к министру, предлагали внести по 500 франков в казну, только чтоб их не трогали. Но министр отказал: «Денег у нас у самих много, нам лошади нужны»…
Скопцы-липовановцы принадлежат к числу наиболее выдающихся достопримечательностей румынской столицы. Они отмечены в неизбежном «Путеводителе по Ближнему Востоку» Мейера, и им посвящает страницу Leo Claretti в своих «Feuilles de route en Roumanie» («Путевые записки в Румынии»).
В 70-х и 80-х годах Румыния была одним из центров русской политической эмиграции. Но большинство разбрелось отсюда, – маленькая страна не вмещала их, – остались немногие, преимущественно уроженцы Бессарабии. Есть несколько крупных рестораторов из русских эмигрантов. Один из эмигрантов состоит ректором университета в Яссах. Другой давал уроки русского языка румынскому престолонаследнику, – без особенного успеха, – теперь заведует городской статистикой Бухареста…
Новая полоса эмиграции ознаменовалась здесь высадкой «потемкинцев». Трудно представить себе тот ужас, в какой были повергнуты румынские власти появлением мятежного русского броненосца у берегов Констанцы в июне 1905 года. Они боялись принимать незваных гостей, еще больше боялись, что те, в случае отказа, начнут бомбардировать город; не знали, как им быть с русским правительством, если мятежники окажутся на румынской территории. В конце концов, все уладилось к общему удовольствию. Русские власти предложили принять броненосец и обещали не требовать выдачи матросов, лишь бы только корабль (цена ему около 30 миллионов) был возвращен в сохранности. Отношения между разными группами матросов были к этому времени до последней степени обостренные, и каждую минуту могла вспыхнуть кровавая схватка. Доктор Раковский[110] отправился на броненосец и заявил матросам, что на румынской территории они останутся неприкосновенными. 700 человек высадилось в Констанце. Много они тут горя приняли, – в чужой стране, без языка! Работали на помещичьих полях, на нефтяных промыслах, на фабриках. Матюшенко[111] пробовал устроить жизнь своих сотоварищей на коммунистических началах. Но это скоро расстроилось, особенно когда семейные стали выписывать из России жен и детей. Румынские власти первое время действительно не трогали матросов. Но после бурного крестьянского движения, прокатившегося в 1907 году по всей Румынии,[112] началась бессмысленная полицейская травля матросов, которые к крестьянским волнениям не могли иметь никакого отношения, так как ни один из них тогда не говорил еще по-румынски. Большинство матросов потянулось в Америку, часть разбрелась по Европе, душ полтораста осталось в Румынии. Их все здесь очень ценят, как искусных и энергичных работников. Многие поженились на румынках и обзавелись домишками. В Плоештах один из матросов открыл пивную и назвал ее «Князь Потемкин». Другой служил в вокзальном ресторане. Сильно «порумынился», щеголевато одевается, носит желтые ботинки, в разговоре употребляет много чужих слов («эта нефтяная сочьетата „Bera“, – объяснял он мне, – самая богатая»), но в то же время про хозяина своего говорил «сам» и через каждые три слова повторяет: «ведь это невозможно»…
– А тянет вас в Россию, Кирилл?
– Ну, чего тут! – говорит он, не желая обнаружить «малодушия», – мне и тут хорошо.
– Ну, а ежели выйдет полная амнистия, – поедете?
– Как не поехать! Ведь это невозможно… Мыслимо ли сравнить?.. Ко мне в прошлом году в гости брат приезжал; я его всюду водил, в Синаю ихнюю, например, ездили, 4 леи 80 отдали, летний палато-регале смотрели, хорошо, слова нет, – только против Москвы разве можно сравнивать?.. Ведь это невозможно… Теперь газеты пишут, ихний муштениторул, наследников сын значит, нашу княжну за себя берет, а в народе говорят, будто Бессарабия пойдет в приданое. Получим, говорят, от России Бессарабию, от Австрии, говорят, добудем Трансильванию и Буковину, у Болгарии уже кусок добыли, будет Румыния самой богатой страной. Только насчет Бессарабии, думаю, вздор говорят. Ведь это невозможно…
Выше я уже упомянул о рабочем собрании, которое посетил в субботу. Было всего человек триста, так как большинство рабочих под знаменами. Ораторами выступали рабочие и говорили прекрасно: румыны очень легко овладевают тайной ораторского искусства, – в этом сказывается романская раса. Ораторы говорили о войне, о надвигающейся холере, осуждали захват чужой земли, говорили о своей солидарности с болгарскими рабочими. Рассказывали, будто на полях Македонии находили убитых рабочих, у которых ни одна пуля не была израсходована, хотя они по несколько дней находились в бою… В начале собрания и в конце пели песни солидарности и борьбы. И после всего того что я за эти десять месяцев видел, слышал и читал на Балканах и о Балканах, небольшое собрание рабочего «клубула» выступало светлым, радующим и обнадеживающим пятном на страшном фоне всеобщего одичания. Тут верят в культуру и упорно созидают ее, – культуру человечности, которая не горит в огне войны и не тонет в водах шовинистического потопа. Еще живет на Балканах честь и совесть, еще не все потоплено в крови. Этих людей немного. Но завтра их будет больше. Их сразу станет больше, когда обманутые и истерзанные народы придут в себя и начнут подводить итоги всему содеянному.
В Болгарии все до последней степени экономны, вернее – скупы, – страна чисто крестьянская, буржуазия проходит лишь скаредную стадию первоначального накопления, нет никаких традиций роскоши и мотовства. В Румынии наоборот: хоть крестьянство здесь несравненно беднее, чем в Болгарии, а индустрия, как и в Болгарии, только в зародыше, однако же, городская жизнь на центральных улицах создает впечатление роскоши, пышности и мотовства. Эти традиции прочно заложены боярской, шляхетской «культурой», которая опиралась на возможность проматывать отцовское. Бояры, чокои (т.-е. новые недворянские землевладельцы), чиновники, журналисты – все живут выше своих средств, все в долгах, но все выглядят на улице безукоризненными, нарядными и беззаботными джентльменами, которые с таким видом целуют на улице своим дамам ручки, как будто в стране ничего не произошло и вся жизнь состоит из грациознейших телодвижений. Вчера вечером, сидя в открытом кафе на Calea Victoriei, я наблюдал, как две молодые цыганки пробирались сквозь уличную толпу. Толпа была послеобеденная, т.-е. самая свободная, гулящая, шумная, игриво-ищущая. А цыганки были совсем молодые и робкие, лет 17-ти – 19-ти, но уже матери, обе с младенцами, совсем маленькими, завернутыми в тряпки туго, точно кульки. Цыганки были босые, надето на них было по куску ситца, еле сшитого в виде короткой юбки и полузастегнутой кофты, по сложению совсем девочки, но на лицах у обеих было сосредоточенное выражение матери, которая охраняет младенца. Военные автомобили хрюкали (тут сигналам военных автомобилей придан, очевидно, для внушительности, голос раздраженной свиньи), широкобедрые скопцы погоняли вороных лошадей, нарядные кокотки вихляли боками, семенили патриотические старички, офицеры звякали шпорами, в открытых кафе играла музыка, было шумно, любопытно и занятно, – но две робкие босоногие матери со своими кульками на руках сразу разогнали это настроение бездельного удовольствия, точно вогнали в душу занозу. Сколько молодых матерей на этом проклятом небом полуострове, с кульками на руках или под сердцем, тщетно дожидается мужей! Сколько старых матерей дожидается напрасно, когда вернутся их сыновья! Румынской армии не пришлось сражаться, но в нее проникла холера и делает свое дело. А на Calea Victoriei ничего не приметно, и, когда глядишь на пеструю толпу, спрашиваешь себя: «Куда они денут своих воинов, когда те вернутся, раз у них и сейчас на тротуаре тесно?».
