Эрнест Хемингуэй - Старый газетчик пишет...
Но какое это имеет отношение к темным глубинам души, в которых «время всегда останавливается в три часа утра, и так изо дня в день»? Есть ли душа у мисс Мэри и С.Д.? Насколько мне известно, у них нет религиозных убеждений. Но если у кого и есть душа, так это у них. Чаро истинный магометанин, и нам придется поверить, что душа у него есть. Значит, остаемся только Нгуи, я и лев.
Однако сейчас три часа утра, и я вытянул свои недавно еще лошадиные нога и решил встать, выйти, посидеть возле тлеющего костра и насладиться остатком ночи и первыми лучами рассвета. Я натянул противомоскитные ботинки, надел купальный халат, подпоясался портупеей и вышел к погасшему костру. С.Д. уже сидел там в своем кресле.
— Ты почему не спишь? — спросил он тихо.
— Мне приснилось, что я лошадь. Как наяву.
— Ты слушался объездчика? Или тебя отправили на племенную ферму?
— Что-то было и про ферму. Но я проснулся.
— Мне снились жуткие кошмары.
— Какие?
— Я их не запоминаю.
— По-моему, мы постепенно приближаемся к слабонервно-раздражительному типу людей.
— Ты может быть. Я — никогда.
— Ты домашний, преданный, этакий немногословный тип.
— Разве? — сказал С.Д. — И кому же это я предан?
— Мужу мисс Мэри.
— Этому ублюдку? Кем ты был во сне? Лошадиной задницей?
— Нам будет недоставать охоты на старого шельмеца.
— Да…
Мы сидели и смотрели на костер: он разгорался, и пламя ярко освещало палатки и деревья. Была половина четвертого или без четверти четыре, а то и четыре часа. Я рассказал С.Д. о Скотте Фицджеральде и о вспомнившейся мне цитате и спросил, что он об этом думает.
— Когда не спится, любой час ночи кажется отвратительным, — сказал он. — Не понимаю, почему он выбрал именно три часа. Хотя звучит неплохо.
— По-моему, это страх, беспокойство и угрызения совести.
— Мы оба прошли через это, не так ли?
— Конечно, по пустякам. Но мне кажется, он имел в виду свою совесть и отчаяние.
— Тебя никогда не охватывает отчаяние, правда, Эрни?
— Пока что нет.
— Значит, не суждено, иначе бы ты давно испытал его.
— Я бывал на волосок от него, но всякий раз одерживал верх.
Позже, гораздо позже, я пошел в палатку взглянуть, не проснулась ли Мэри. Но она по-прежнему крепко спала. Она проснулась, глотнула чая и снова заснула.
— Дадим ей поспать, — сказал я С.Д. — Ничего страшного, если мы начнем свежевать его и в половине десятого. Ей нужно как следует выспаться.
С.Д. читал книгу Линдберга, а я в то утро не испытывал ни малейшего желания читать «Год льва» и принялся за книгу о птицах. Это была хорошая новая книга «Птицы Восточной и Северо-Восточной Африки», и, охотясь все время на одного зверя, сосредоточив на нем все свое внимание, я многое упустил, потому что недостаточно наблюдал птиц.
Не будь животных, мы бы вполне довольствовались наблюдением птиц, но я непростительно пренебрегал ими. С Мэри дело обстояло иначе. Она всегда видела птиц, которых я даже не замечал, и сосредоточенно рассматривала их, пока я сидел на своем складном стуле и просто любовался окрестностями. Читая эту книгу, я понял, каким был легкомысленным и сколько потерял времени даром.
Дома, сидя в тени возле бассейна, я с наслаждением смотрел, как ныряют за насекомыми райские птички и вода бросает зеленый отсвет на их серо-белые грудки. Я любил наблюдать за голубями, свивающими гнезда в тополях, и за поющими пересмешниками. Осенью и весной я с волнением смотрел на хлопоты перелетных птиц и радовался, когда видел, как маленькая выпь пьет из бассейна или ищет в сточной канаве древесных лягушек. Сейчас здесь, в Африке, вокруг лагеря всегда было много красивых птиц. Они сидели на деревьях и на колючих ветках терновника и просто разгуливали по земле, а я едва замечал эти движущиеся цветные пятнышки, в то время как Мэри любила и знала их всех. Я не мог понять, почему относился к птицам так глупо и равнодушно, и мне было стыдно.
Долгое время для меня существовали лишь хищники, животные, питающиеся падалью, и птицы, пригодные в пищу или для охоты. Я попытался вспомнить, сколько птиц я знал, и перечень получился такой длинный, что я немного успокоился и решил больше наблюдать птиц у нашего лагеря и чаще спрашивать о них Мэри, а главное, научиться замечать их, а не смотреть мимо. «Смотреть на вещи и не видеть их — большой порок, — думал я, — и поддаться ему очень легко. Именно с этого начинается все плохое, и мы недостойны жить в этом мире, если не умеем его видеть». Я попробовал проанализировать, как могло случиться, что я перестал замечать маленьких птиц близ лагеря, и решил, что отчасти тому виной чтение, которое отвлекало меня от мыслей о серьезной охоте, и отчасти, конечно же, виски; а как иначе расслабиться, когда возвращаешься в лагерь? Я восхищался Мейито, который почти не пил, потому что хотел запомнить все увиденное в Африке. Но мы с С.Д. были не против выпить, и я знал — это не просто привычка или способ уйти от действительности. Мы умышленно притупляли восприимчивость, такую сверхчувствительную, какая возможна лишь на фотопленке, и если бы она постоянно оставалась на этом уровне, то стала бы невыносимой. «Ты придумываешь себе весьма благородное оправдание, — подумал я, — ведь ты прекрасно понимаешь, что вы с С.Д. пьете, потому что вам это нравится, и Мэри это тоже нравится, и вам так весело бывает выпить вместе. Лучше пойди и посмотри, не проснулась ли она».
Итак, я вернулся в палатку, а Мэри все еще спала. Во сне она всегда была прекрасна. Лицо ее не было ни счастливым, ни несчастным. Оно просто было. Но сегодня его черты казались особенно изящными. Мне так хотелось бы сделать Мэри счастливой, но единственное, что я мог придумать, — это не будить ее.
Часть третья
Главные действующие лица
Мисс Мэри, чье отсутствие позволяет Эрнесту предпринять несколько рискованных авантюр или просто идти на поводу у своих слабостей.
Нгуи, великолепно справляющийся с обязанностями ружьеносца, когда преследуют леопарда, но, к сожалению, отсутствующий, когда преследуемым становится сам Эрнест.
Чаро, слишком старый, чтобы еще раз попробовать на себе клыки леопарда, и слишком храбрый, чтобы удержаться от риска.
Мистер Сингх, хозяин небольшой винной лавки в Лойтокитоке, чья утонченная дипломатия подкрепляется пистолетом.
Я оказался один на один с грустью мисс Мэри. Я не был одинок, ведь со мной оставались мисс Мэри, и лагерь, и наши друзья, и огромная гора Килиманджаро, которую все называли Кибо, и животные, и птицы, и поля вновь распустившихся цветов, и гусеницы, взявшиеся откуда-то из-под земли и набросившиеся на цветы. На гусениц слетелись орлы; их было столько, что они удивляли нас не больше, чем цыплята. Бурые орлы, в коричневых штанах из перьев, и другие, белоголовые орлы, расхаживали вместе с цесарками, деловито пожирая гусениц. Гусеницы на время примирили всех птиц. Европейские аисты тоже прилетели полакомиться гусеницами, и по всему пространству усыпанной белыми цветами саванны медленно передвигались с места на место большие стаи аистов…
У каждого человека, в теории, может быть лишь один-единственный прекрасный город или великое произведение искусства, которые в его восприятии наделены особой чистотой. Это всего-навсего теория, и я с ней не согласен. Все, что я любил, я всегда наделял этой особой чистотой, но до чего хорошо, когда удается передать свое восприятие кому-нибудь еще; и тогда чувствуешь себя не таким одиноким. Мэри любила мою Испанию и Африку и постигала все тайны так легко, что почти не замечала этого. Я никогда не раскрывал ей своих секретов и объяснял лишь чисто технические или комические стороны вещей, получая величайшее удовольствие от ее собственных открытий. Смешно ждать, чтобы любимая тобой женщина любила все то, что близко тебе самому. Но Мэри любила море, и ей понравилось жить на небольшом катере и ловить рыбу. Ей нравилась живопись, и она полюбила западную часть Соединенных Штатов, когда мы впервые побывали там вместе. Она никогда не притворялась, и это был большой дар, потому что я долгое время общался с великой притворщицей, а жизнь с настоящей притворщицей заставляет мужчину мрачно смотреть на многие вещи, и он теряет желание разделять с женщиной что-либо и даже начинает лелеять мечту об одиночестве.
Этим утром, пока жара набирала пары, а прохладный ветер с горы все еще не подул, мы прокладывали новую лесную тропу через оставленные слонами завалы. Прорубив путь сквозь особенно трудные участки и выбравшись на открытую местность, мы увидели первую большую стаю настоящих европейских аистов, черных и белых, на красных ногах, и они так усердно трудились над гусеницами, как будто это были немецкие аисты, получившие соответствующий приказ. Мисс Мэри нравились аисты, и она была рада увидеть их, поскольку нас обоих очень беспокоила одна статья, где говорилось, что аисты вымирают, и вот теперь мы убедились, что у них, как и у нас, просто хватило здравого смысла перебраться в Африку; но и аисты не рассеяли ее грусть, и мы отправились дальше к лагерю. Я не знал, как подступиться к грусти мисс Мэри. Казалось, ее не трогали ни орлы, ни аисты, против которых даже я не мог устоять, и тогда я начал понимать, как ей было тоскливо.
