Живой Журнал. Публикации 2010 - Владимир Сергеевич Березин
И тогда раздавалась знакомая песенка с неожиданным финалом:
Пивовар Иван Таранов
Встал сегодня очень рано.
Посмотри на это небо,
Посмотри на эти звёзды —
Видишь это всё в последний раз.
Извините, если кого обидел.
20 мая 2010
История про Политехнический
Сидя на верхнем ярусе аудитории в Политехническом музее, я вдруг переместился во времени. То есть, я обнаружил, что вовсе не слушаю чествование поэта Гандлевского, а сижу наверху Центральной физической аудитории и слушаю не то Гинзбурга, не то Велихова.
Они были птицы залётные, читали что-то и исчезали на год.
Но тут вышел Гандлевский в белых штанах и я вспомнил совсем другую историю.
Извините, если кого обидел.
Опубликовано с мобильного портала m.livejournal.com
20 мая 2010
История про пожар
"Но я тогда не пил и не гулял. Я видел, как горят огнем Бадаевские склады, в очередях за хлебушком стоял".
Извините, если кого обидел.
20 мая 2010
История про путешествие
Я снова вернулся к надзирающим за устойчивостью. Там по-прежнему все начинали речи словами "Мне кажется". Эта восточная осторожность, намекающая на видения, мне нравилась.
Я знал, что большая часть всех глупостей, что говорят люди, предваряется словами "На самом деле…".
— На самом деле… — произносит человек и на секунду замирает, потому как не на самом, и дела там никакого, и эта формульная фраза только началие, поднятая для ответа рука.
Я думал об этих самых и об этих делах, а над головой у меня трясся гладкий девичий живот с серёжкой в пупке.
Впрочем, через несколько дней какой-то блюдущий устойчивость Саурон схватился с надзирающим Гэндальфом. я посмотрел на своего друга, сидевшего рядом.
Мы говорили всё о том же — географической поэтике. Архитектор настаивал на том, что стремление писать слева направо — это движение Грозного на восток, к Казани. А движение Петра Первого было абзацем на исторической странице.
Но вокруг нас кипела жизнь.
Пока Гэндальф бился с Сауроном, я успел понять, что не могу, как жителей зверофермы, отличить их друг от друга. Через заваленные объедками столики просверкнула молния. В вытаращенных глазах Архитектора сверкнуло безумие. Оно, быстро налилось в белки и выгнуло надбровные дуги.
Архитектор не видел толкиенистской поножовщины и вообще был человеком мирным. Видимо, он вспомнил, как несколько столетий назад восточные люди били кривыми саблями по шеям его предков.
Это был настоящий арзамасский ужас, про который он мне сам и рассказывал. Последним днём августа 1869 года Толстой поехал из Ясной Поляны в Пензу — он хотел купить там Ильмино, имение князя Голицына, и вот, отправился в странствие со слугой Арбузовым. Через Тулу он приехал в Москву, первого сентября уже отправился в Нижний, приехал туда утром, а к вечеру второго сентября доехал до Арзамаса. Город Арзамас был довольно странен и парен селу, на противоположном берегу. Два белых храма стояли друг напротив друга, улицы были пусты и гулки. Толстого поселили в странной квадратной комнате, а всего квадратного он не любил. И вот в этой квадратной комнате он испытал необъяснимый панический ужас — ужас такой силы, что о его действии он вспоминал потом всю жизнь.
Теперь арзамасский ужас медленно двигался ко мне.
А в путешествии отчаяние и ужас всегда сменяются эйфорией. Ты поел и уже доволен, нашёл ночлег и рад.
Я хорошо помнил свои давние одинокие странствия, когда ничего кроме отчаяния и ужаса не наполняло меня. Жизнь моя была возмутительно упущена, утекла как вода из ладони.
Я перебирал в памяти события и людей прошлого и ужасался себе — сколько всего пропало. Как прекрасна была жизнь, сколько она давала возможностей, сколько было силы и знания и как это всё было безумно и бездумно потрачено — я бы мог быть Ницше, Шопенгауэром, Церетели, наконец!
А я, как крот, сидел в четырех стенах… Днём я занимался какой-то дребеденью; ночи губил на то, что читал журналы и книги, которые я теперь глубоко презираю!
Но никто ничего не понимает в искусстве! Всё, что я любил, не стоит медного гроша! Я не жил, не жил! Я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни! Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел… Я с ума схожу… Я в отчаянии! Всё прошло, расточилось, унесено ветром. Одиночество подступало ко мне, и я, одинокий муравей, ранее презиравший стрекоз, сам оказался стрекозой на пронзительном зимнем ветру. Любовь прошла мимо, и я прожил жизнь вдали от любимых и близких людей. Наши жизни длились порознь, и многих уже не вернёшь, не встретишь уж — только у Великого Экзаменатора.
Как тут не напиться водки от ужаса — оттого русский человек не отправляется в путь, не прихватив целительного напитка.
А пока, не чувствуя края, я шутил о чём-то, Архитектор разговорился со старыми друзьями, Гендальф победил Саурона (или же наоборот). Всё успокоилось.
Извините, если кого обидел.
22 мая 2010
История про Жуковского
Отчего-то читал с утра критики Грибоедова на Жуковского. Остался ими весьма недоволен, и виной тому не моя обычная мизантропия, а давешняя мысль о том, что ничего в искусстве верно определить невозможно, и все суждения о хорошем и плохом основываются на доверии.
Всё это решительно ужасно — очень хочется ясности в определении прекрасного
Извините, если кого обидел.
22 мая 2010
История про современность
Ничего не будет. "Ничего" — это симптом слова "другое". А отчего у вас… Это собственный мой нос… Вот невежливый вопрос, вот беда. Это всё стенограмма разговора, что шёл о несвоевременных режиссёрах. Несвоевременный режиссёр, своевременный режиссёр, современный режиссёр — что есть своевременность, решительно непонятно.
Слушая моих собеседников, что говорили о своевременности и профессионализме, я вспомнил другую историю с одним из этих терминов с профессионализмом.
Я, как известно, дружу с фантастами, и вот случилась очередная сходка писателей-фантастов с раздачей безденежных премий. Противники этой сходки начали тыкать пальцами в организаторов и их всячески порицать. Отчего-то
