Журнал Современник - Наш Современник 2006 #1
По моему разумению, кроме любимой работы человек обязательно должен быть причастен к какому-то большому общественному делу. Таким делом для меня, теперь уже ясно, “до скончания живота” является охрана и пропаганда культурно-исторического наследия России. Именно на этом общественном поприще судьба счастливо свела меня со многими видными патриотами — учеными, писателями, художниками, реставраторами-подвижниками. Первым в этом ряду по праву должен быть назван П. Д. Барановский. Он был выдающимся ученым, последователем всемирно известного византиниста академика Н. П. Кондакова, и вся жизнь его была отдана любимому делу — изучению и реставрации памятников нашей национальной архитектуры.
Считается, и не без оснований, что выдающиеся русские люди лучше всего произрастают именно на родной почве. Такое п о ч в е н н и ч е с т в о можно усмотреть и в судьбе П. Д. Барановского. Петр Дмитриевич вспоминал, как родители в первый раз привезли его, еще подростка, на богомолье в дорогобужский Болдинский монастырь. Впечатление от увиденной рукотворной красоты — величественного собора, стройной столпообразной колокольни, белых стен и башен — было столь сильным, что оно бесповоротно определило жизненную стезю крестьянского сына.
После гимназии Барановский с золотой медалью окончил Московское строительно-техническое училище и в 1912 году, уже как специалист, приступил к изучению ансамбля Болдинского монастыря. В 1919 году, спасая памятник архитектуры от новоявленных ниспровергателей старины, Петр Дмитриевич организовал в упраздненном монастыре историко-художест-венный музей.
Приехав в Болдинский монастырь после Великой Отечественной войны, Барановский увидел горы щебня. Началась упорная борьба за то, чтобы не в меру ретивые хозяйственники не разобрали на кирпич руины взорванного фашистами Троицкого собора, колокольни и трапезной. Петр Дмитриевич составил проект консервации строений монастыря, а потом приступил к реставрации святой обители, продолжавшейся до самой его кончины.
Барановский был не просто реставратором, а широко образованным историком культуры. Научные интересы Петра Дмитриевича были обширны, но более всего интересовало его время становления русской школы архитектуры, когда она освободилась от византийского влияния. Спросите у любого знающего искусствоведа, и он подтвердит, что восстановление П. Д. Барановским черниговской церкви Параскевы Пятницы, современницы “Слова о полку Игореве” (XII век), является признанным во всем мире эталоном реставрации.
За свою долгую жизнь (а прожил Петр Дмитриевич девяносто два года) Барановский разработал проекты и восстановил более ста памятников архитектуры. Каждая его реставрация — это по уровню своему защита докторской диссертации. Он был одним из основоположников советской реставрационной науки. Им разработана методика реставрации, ее теория и практика, вытекающие из открытых им законов древнерусского зодчества.
Для себя Петр Дмитриевич ничего не нажил. Весь гардероб его был на нем — видавший виды “демисезон”, черный костюм, темная, как правило, в полоску рубашка и обязательно — галстук. Всю свою жизнь П. Д. Барановский прожил в коммунальных квартирах. Последние полвека — в Больничных палатах Новодевичьего монастыря. Ныне на углу этих палат XVIII века — скромная мемориальная доска, выполненная дочерью Петра Дмитриевича — скульптором О. П. Барановской.
Не ошибусь, если скажу, что сейчас нет ни одной большой энциклопедии, включая “Британику” (Britanica), где бы не упоминалось имя Петра Дмитриевича — не только выдающегося ученого, но и кристальной честности человека, патриота, горевшего, что называется, в одно пламя.
Принципиальности он был гранитной, недаром же Петр по-гречески значит камень. Когда в суровые 1930-е годы повально начали сносить древние святыни Москвы, то замахнулись даже на храм Василия Блаженного на Красной площади. Пётр Дмитриевич решительно выступил против намечавшегося акта вандализма, инициатором которого был всесильный московский градоначальник Лазарь Каганович. У Барановского был на высоких нотах разговор с Кагановичем. Тот не прислушался к голосу реставратора. Тогда Петр Дмитриевич “отбил” резкую телеграмму на самый верх — Сталину. В результате храм Василия Блаженного удалось спасти, но строптивому реставратору это стоило дорого: он был арестован, несколько месяцев провел на Лубянке. Решением Коллегии ОГПУ от 2 апреля 1934 года П. Д. Барановский был репрессирован по ст. 58 п. 10-11 УК РСФСР. Мария Юрьевна, жена Барановского, рассказывала:
— Петр Дмитриевич одно только и успел у меня спросить на свидании перед отправкой в Запсиблаг: “Снесли?” Я плачу, а сама головой мотаю: “Целый!”.
Учась на примере своих старших друзей-наставников по жизни и в искусстве действенной любви к Родине, я тоже хотел внести посильную лепту в упрочение нашего национального богатства. Как это у меня выходило, не мне судить. Могу лишь сказать, что общественная работа дала мне нравственный стержень — сознание, что живу и борюсь не напрасно.
Чиновничья заповедь о том, что инициатива всегда наказуема, была известна задолго до грибоедовского Фамусова. И тем не менее…
Видя, как у двух “нянек” — Министерства культуры СССР и Госстроя СССР — гибнет в небрежении наше национальное культурно-историческое наследие, я обратился к министру Е. А. Фурцевой с письменным заявлением о назревшей необходимости перестройки органов охраны памятников и привлечения к этому государственному делу наряду с ветеранами учащейся молодежи путем создания Добровольного общества охраны памятников истории и культуры. В моем заявлении нашли отражение мысли, которые П. Д. Барановский, М. П. Кудрявцев, Л. И. Антропов и я изложили при посещении в октябре 1964 года Идеологического отдела ЦК КПСС по РСФСР. Дело в том, что русофобские силы (и прежде всего в средствах массовой информации) всемерно противодействовали росту русского национального самосознания. А Общество охраны памятников как раз и призвано было работать на то, чтобы каждый мог корнями зацепиться за свою землю, за свое прошлое во имя будущего. Как оказалось, Е. А. Фурцева была информирована о нашем визите в ЦК и потому приняла мое заявление с раздражением:
— Кто дал право без ведома министра и парткома обращаться в ЦК? Вы что, не знаете субординации? И потом, что это за общество вы придумали?
— Во всех республиках есть Общества охраны памятников национальной культуры, только в России нет.
— Ну, это не вашего ума дело.
— Я думаю, что это дело всех нас вместе взятых, — русских людей.
Ничего не ответив, Фурцева развернулась на тонких каблучках-шпильках, давая понять, что аудиенция окончена. Разговора явно не получилось, и оставалось только ждать оргвыводов.
Как и следовало ожидать, выводы в отношении меня последовали самые жесткие. Я был освобожден от обязанностей старшего инспектора министерства — куратора Управления изобразительного искусства и охраны памятников в части подбора и расстановки руководящих кадров как в аппарате самого министерства, так и в подведомственных ему крупнейших музеях страны — Третьяковской галерее, Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, музеях Кремля, Русском музее, Государственном Эрмитаже. Приказом по Министерству культуры СССР меня назначили младшим научным сотрудником в подведомственный Научно-методический совет по охране памятников.
Впрочем, сложности для меня начались ещё раньше — после записи ростовских звонов. То было время, когда главный богоборец СССР в ранге Первого секретаря ЦК КПСС Никита Хрущев, по кличке Кукурузник, во всеуслышанье, на весь мир, заявил, что он еще покажет “по телевидению последнего русского попа”. И все шло к тому, что показал бы: церковь была объявлена идеологическим противником N 1. Да руки оказались коротки: человек предполагает, а Господь Бог располагает.
15 октября 1964 года Е. А. Фурцева, собрав сотрудников Министерства культуры, информировала нас о состоявшемся Пленуме ЦК КПСС, освободившем Н. С. Хрущева от всех должностей. Мне показалось, что, говоря об этом, Фурцева “брала реванш” за то, что Никита Хрущев в 1961 году предал ее, не включив в состав Президиума ЦК. Первый муж Фурцевой, мой сосед по кабинету М. Л. Яжгунович, сказал мне как-то по секрету, что “Катя тогда попала в больницу”: попытка самоубийства.
Хрущев был обязан Фурцевой своей победой в 1956 году над “блоком” Маленкова — Молотова и “примкнувшего к ним Шепилова”. Фурцева в тот памятный день, присутствуя на закрытом заседании Президиума ЦК и будучи там единственной женщиной, сумела “вырвать” себе право выйти в туалет. Воспользовавшись этим, она тут же позвонила своему помощнику и, как первый секретарь Московского городского комитета партии, приказала немедленно вызвать верных Хрущеву членов ЦК — москвичей на заседание Президиума. Хрущев тогда победил, и Фурцева заняла свое место на партийном Олимпе. И вот спустя восемь лет опальная Фурцева, выступая перед нами, не стеснялась в выражениях. Она развенчивала Хрущева, обвиняя его в волюнтаризме, субъективизме, в отрыве от партии и пр., пр. Место Хрущева занял Брежнев. А у меня никак не выходила из памяти сцена чествования Хрущева. Вручая Хрущеву очередную Золотую Звезду Героя, Брежнев сказал: “Дорогой друг! Позволь поздравить тебя…” Хрущёв, усыплённый преданностью “друзей”, уехал в отпуск на юг. Заговорщики только того и ждали. Вот тебе и соратники по партии.
