Виктор Топоров - Жёсткая ротация
Михаил Синельников профессиональный поэт-переводчик всего, что презрительно, но точно именовалось когда-то чечено-ингушатиной, — и в этом смысле ведёт себя последовательно. К тому же Арсений Тарковский, которого он считает своим учителем, когда-то не побрезговал перевести юношеские стихи Сталина. Правда, вождь, преодолев минутный приступ тщеславия, категорически запретил публикацию, да и Тарковский «отмылся», написав и впрямь замечательные стихи о «восточных переводах» — то есть о профессиональном занятии творчеством в условиях восточной по своей сути деспотии. Синельников, как и Шкляревский, настолько неприметен и неинтересен, что, вылижи он Туркменбаши в одиночку (или на пару со Шкляревским), это было бы его (их) личным делом; в конце концов, на этом месте всегда была не прачечная, а сливочная, и в ней не сливки делали, а говно сливали. Перевод «поэзии народов СССР» справедливо слыл омерзительно грязной сливочной, и от тамошних золотарей недвусмысленно разит до сих пор. Грузинским вином, молдавским коньяком, среднеазиатским араком и разношенным сфинктером. Пусть и выдают они себя нынче, как, допустим, наш земляк Михаил Яснов, за переводчиков исключительно с французского. Знаем мы этот «французский», да и этих «переводчиков» тоже. Хотя, конечно, философская лирика Туркменбаши — это, даже по меркам сливочной народов СССР, абсолютный рекорд. И рекордсмен тут, разумеется, Рейн. Потому что именно под него и дают нефтетугрики туркмены. И потому что, как ни крути и сквозь какой мелкоскоп в поисках истины ни гляди, его имя, а значит, и судьба, и — со всей неизбежностью — творческое поведение связаны с именем Бродского. Обжора, пьяница, бабник, Санчо Панса, шут гороховый, он до сих пор не был, однако же (если отвлечься от милой истории с поддельными часиками, им же и поведанной), подлецом. Найман, правда, твердит, что был, — но это он по своей, наймановской, подлости. Рейн не был подлецом — и вот на склоне дней стал. Или до сих пор ему просто не предоставлялось случая? Не давали цену, за которую любили, чтоб за ту же и оплакивали цену? Вот не переводит же Туркменбаши (и не испрашивает августейшего разрешения на перевод) Евтушенко, которого Бродский так не любил. А Рейна любил! Смеялся над ним, жалел его, никудышного, но любил! Но Бродский и вообще-то по каким-то собственным мазохистским соображениям водился со всякой сволочью. С мелкой сволочью — и почти без исключения только с нею. И сейчас она мстит ему, оскверняет его память, не переставая вместе с тем на нём наживаться (ведь и Отцу Всех Туркмен Евгений Рейн интересен только как человек из свиты Бродского). Впрочем, об этом я писал не раз — и повторяться, пожалуй, не стоит. Три скандала года — три шага Рейна в старческом бреду — три гвоздя в крышку поэтического фоба. И сейчас уже не важно, был поэт, да весь вышел, или никакого мальчика тут и не было. Есть дважды лауреат Государственной премии, мелкий мошенник, переводчик философской лирики Туркменбаши. Самое забавное, что никаких стихов Туркменбаши, понятно, не пишет — не ханское это дело. Проект придуман туркменскими пиарщиками, за Отца пишут «негры», поэты в Туркмении сидят в тюрьме — и пишут за Туркменбаши, не исключено, прямо в камере. А в нашей сливочной эти стихи переводят!
2004
Учить вас, козлов…
Ровно год назад в петербургском журнале «Звезда» был опубликован русофобский роман Елены Чижовой «Преступница» (2005, № 1–2). Положительные персонажи романа — евреи и полукровки — терпят неслыханные притеснения со стороны русских, именуя их всем скопом «бешеными суками». Чтобы, обманув «бешеных сук», поступить в вуз, чистой еврейской девочке, главной героине романа, приходится выдать родного отца за эстонца; чтобы остаться в аспирантуре — лечь под русского профессора (а других профессоров и не бывает); чтобы вылечить родного дядю-профессора — пригрозить ножом русскому врачу (потому что евреев у нас не лечат), и так далее. Роман, вошедший, кстати, в шорт-лист Букеровской премии-2005, был тщательно проанализирован мною в статье «Золотые люди», а известный московский критик Андрей Немзер (тоже, поди, не татарин), в целом согласившись с моими оценками, охарактеризовал «Преступницу» и как объективно антисемитское сочинение. То есть разжигающее национальную рознь, причём вовсе не в указанную на свой лад маститой (исполнительный директор петербургского ПЕН-центра) писательницей сторону. Потому что, прочитав такую похвалу евреям и хулу на русских, самый убеждённый интернационалист непременно превратится в зоологического антисемита. Что, на мой взгляд, и произошло с первым читателем «Преступницы» — заведующим отделом прозы Евгением Каминским. Роман Чижовой он скрепя сердце напечатал — начальство приказало; соредакторам «Звезды» Арьеву и Гордину всякое русофобское лыко в строку, а у директора ПЕН-центра они вдобавок и кормятся? — но лютую злобу затаил. И, вознамерившись покарать Преступницу её же оружием, решительно злоупотребил служебным положением (благо, соредакторы издаваемый ими журнал не читают): во втором номере «Звезды» уже за этот год напечатана антисемитская повесть самого Каминского «Чужая игра»! Антисемитская повесть в «Звезде» — отсюда и название «Чужая игра», которое, пожалуй, следует понимать как игру по чужим правилам, а главное, на чужом поле. Антисемитская повесть сотрудника «Звезды», напечатанная в «Звезде», — это воистину подвиг разведчика: в разгар войны Штирлиц публикует за собственной подписью в «Фёлькишер Беобахтер» хвалебную статью об убойной силе «катюш» и «тридцать-четвёрок» — никак не меньше. Воюя с Чижовой, Каминский демонстративно широко черпает из её арсенала пахучих боеприпасов. Так, Преступница мстит русским старушкам (соседкам по коммунальной квартире), выкрадывая их прах и развеивая его над еврейским кладбищем. А главный положительный герой «Чужой игры» мстит евреям, сведшим в могилу его жену и дочь, отказываясь сдавать тела в морг и закапывая их на городской свалке. Логики ни там ни тут нет — но логика полемического противопоставления налицо. Главного положительного героя повести зовут Алёшей Козловым. Здесь значимы и имя, и фамилия. Алёша он, естественно, по Достоевскому, — как человек Божий. А Козлов — потому что «учить вас, козлов, надо!», как сказано в известном анекдоте. Вот евреи его, Козлова, и учат.
Прогуляемся, однако, по страницам похвально немногословной повести (диверсия в тылу врага такой и должна быть — стремительной и внезапной). Олигарх местного розлива Аркадий Семёнович, улетая на личном самолёте из родного города, где он только что открыл аквапарк (на погибель, надо понимать, русским, потому что аквапарк непременно рухнет, а евреи, знаете ли, воды боятся), читает предсмертное любовное письмо, адресованное, разумеется, не ему. Но еврейское любопытство — штука, знаете ли, непреодолимая. Прилетев накануне в город, он взял к себе в салон лимузина бомжа-олигофрена, с которым водился в детстве, а тот на своём птичьем языке поведал, что их третий друг детства — геолог Козлов — вроде бы собирается олигарха убить. Аркадий Семёнович не поверил, но, конечно же, принял меры. Евреи, знаете ли, — народ осторожный. Приняв меры, Аркадий Семёнович поневоле вспоминает и перебирает былое. Алёша Козлов первенствовал всегда и во всём, неизменно выручая очкастого Ар-кашу и не раз спасая ему жизнь — хоть в драке с хулиганьём (дрался один Алёша), хоть в пионерлагере «Орлёнок», куда Алёша попал как мальчик из неполной семьи, а Аркаша — по еврейскому, знаете ли, блату. Вот только Тане — будущей жене Алёши — ещё со школьной парты нравился Аркадий. За Козлова она вышла после того, как он спас её от насильников (а Аркадий струсил), но сердцу не прикажешь. И пока гордый геолог Алёша работал на благо Родины в многомесячных экспедициях, скучный бухгалтер и друг семьи Аркадий повадился захаживать к Танюше — и она от него в конце концов залетела, потому что евреи, знаете ли, — народ по-библейски плодовитый. И захотела уйти к отцу будущего ребёнка, но он её не принял, потому что евреи, знаете ли, — народ подлый. А Алёша, вернувшись из экспедиции, всё понял, Таню простил и родившуюся у неё девочку полюбил как родную. А потом Девчонка (как любовно называл её Алёша) заболела. И Козлов обратился к разбогатевшему другу юности с просьбой о деньгах на лечение. Зная, что тот — подлинный отец ребёнка — не сможет в такой малости отказать. Но Аркадий Семёнович отказал, потому что евреи, знаете ли, — народ не жадный, а очень жадный. И девочка умерла. Олигофрен меж тем вернулся к себе на свалку и машет руками солнцу, чтобы оно не позабыло встать и назавтра. Так он поступает каждый день, потому что он хороший человек, хоть и дурачок, а хороший он человек, потому что русский. Тогда как Аркадий Семёнович продолжает вспоминать. Однажды он напросился к Козлову в экспедицию — предал товарища (не Козлова), потерялся в тайге — и его чуть было не съел медведь. Спас в последнее мгновенье подоспевший Козлов (позднее мы узнаем, чего это стоило самому Козлову). Несколько недель провёл Аркадий в одиночестве на зимовке, уже признанный всеми погибшим, — и всё же дождался спасителя, потому что евреи, знаете ли, — народ живучий.
