Юрий Герт - Сборник "Лазарь и Вера"

Но тут поднялся представитель райкома партии, невысокий, белобрысый, улыбчивый. Он поправил Дину, заметив, что про Левитана лучше говорить «русский художник Левитан», а про Эренбурга — «советский писатель Эренбург», и тут же перешел к Ближнему Востоку и принялся обличать израильских агрессоров, да так горячо, что вскоре уже трудно было понять, где израильские агрессоры и где Эренбург с Левитаном...

Но ребята... Ребята все поняли. И вот здесь-то богатый жизненный опыт наших читателей может им изменить...

После того, как из класса вышли представитель райкома, директриса и все прочие посторонние люди, с Диной Соловейчик случилось то, что порой случается со всеми девочками: она заплакала. Она уронила голову на парту, обхватила ее руками, из-под копны разлохмаченных волос, каштановых, с золотыми искорками на завитках-завиточках, раздались такие горькие, такие безудержные, надрывающие душу всхлипывания, что ничье сердце, как говорится, не смогло бы остаться к ним равнодушным. Тем более — ребята, которые собрались вокруг Дины и не спешили разбежаться по домам.

Смущение овладело всеми. Что до Лоры Дынкиной, Маши Сапожниковой и Мишеля Ципкуса, то их можно понять: они чувствовали себя виноватыми... Что до Игоря Дерибасовского, то его тоже можно понять, тем более, что он тайно (хотя все в классе догадывались об этом) был влюблен в Дину Соловейчик. Остальные же были смущены... Тоже можно понять — почему.

Таня Лаврова погладила Дину по голове, и рука ее, как шлюпка при сильном шторме, нырнула и утонула в гуще Дининых волос. Дина заплакала еще горше.

Никита Медведев подумал-подумал и сказал:

— Когда фашисты захватили Данию, они велели евреям надеть желтые звезды, и тогда такие звезды надели все датчане во главе с королем...

— Есть даже песня такая — «Капли датского короля...» — вспомнил Витька Зубченко. — Булат Окуджава сочинил...

— Да что вы все — датчане, датчане!.. — вспыхнул вдруг Ашот Мамиконян. — Кто не знает про датчан?.. Все знают. Потому что датчане — это люди! Немцы их всех могли перебабахать, а они... — Черные огни загорелись в черных, с голубыми белками глазах Ашота и тут же погасли. Он сел на парту рядом с Диной, положил руку ей на тоненькое вздрагивающее плечо.

— Подумаешь, — возразила Таня, сдвинув брови. — Могли, да ведь не перебабахали... А была такая монахиня, мать Мария...

— Это из Библии?.. — спросил кто-то невпопад, поскольку из всего класса в Священном Писании осведомлен был только Никита Медведев.

— Она не из Библии, — строго поправила Таня, — она из Парижа. Она была русская, из Москвы. И когда пришли немцы, спасала евреев, помогала им бежать. А когда ее за это схватили и отправили в лагерь, в Равенсбрюкен, она там пожалела одну девушку, молоденькую совсем, еврейку, пришила себе на одежду ее номер и, когда настал черед, вместо нее вошла в печь...

— И сгорела?..

— Ее сожгли.

— Страшные какие вещи вы говорите, — поежилась одна из девочек, Зина Погребняк, она единственная на классном собрании с таким жаром обличала израильских агрессоров, что ее даже похвалил председатель райкома. — Датчане какие-то... Мать Мария... Во-первых, это было давно, а во-вторых — бр-р-р! — зачем вспоминать об этом? — И она сделала такую гримасу и так передернула плечами, как если бы ей за шиворот сунули неожиданно гадюку или по крайней мере мышонка.

— Нет, вы скажите, зачем?.. — повторила она и огляделась по сторонам, уверенная, что ее поддержат.

— Да так просто, — сказала Таня Лаврова. — Просто так...

Что же до остальных, то они не проронили ни слова.

А на другой день, едва прозвенел звонок, возвещавший начало большой перемены, в школе № 66 развернулись события, из-за которых главным образом и хотелось рассказать эту во всем остальном довольно-таки банальную историю. События эти, с одной стороны, чрезвычайно встревожили райком, с другой — гороно, с третьей — патриотическую общественность. Именно здесь, в патриотических кругах, обычно хорошо осведомленных о происках международного сионизма, было высказано несколько важных соображений, в том числе и по поводу номера школы («Число Зверя»), выбранной сионистами отнюдь не случайно... Но к делу.

Собираясь передать в бухгалтерию документацию для оформления кружка мягкой игрушки (0,5 ставки для руководителя, исходя из утвержденной инструкцией оплаты), Инесса Серафимовна (так звали директрису школы № 66 , а фамилия у нее была — Козлова, и при всем желании не загромождать повествование множеством лишних имен мы должны хотя бы под конец ее представить) обнаружила одну несообразность. И не то чтобы не поверила глазам... Это случилось потом... В первый же момент она только скользнула по небольшой, в ладонь размером, анкетке. Скользнула и вернулась к уколовшей ее строчке вновь... Она подержала листок в руках, заглянула зачем-то на обратную сторону и лишь после этого, пристально вглядываясь в графу «национальность», почувствовала, что не верит и никогда не сможет поверить собственным глазам.

Там, в этой графе, было густо замазано чернилами написанное прежде слово (судя по проступавшим буквам, первой «р» и последней «й» — «русский») и сверху значилось: «еврей». Мало того, снизу, по самому краю анкеты, расположилась приписка: «Исправленному верить». И подпись: «В. Зубченко».

Инесса Серафимовна сняла очки, посмотрела сквозь стекла на окно, на свет. Стекла были чистыми, исключая разве что взявшуюся откуда-то ворсинку. Инесса Серафимовна ворсинку сняла, зацепив ее кончиками заостренных ногтей с облупившимся маникюром. Но это не помогло: слово «еврей» продолжало нависать над многократно зачеркнутым словом «русский».

Инесса Серафимовна отложила криминальный листок и заглянула в следующий. Слово «русская» здесь было также зачеркнуто и сверху четко, печатными буквами, было написано: «еврейка». Анкета принадлежала Маше Сапожниковой. Инесса Серафимовна продолжала перебирать анкеты, как если бы в руках у нее были карты и она, пребывая в уединении, намеревалась разложить пасьянс. В каждой из анкет повторялось то же самое. Виктор Зубченко и Маша Сапожникова, Никита Медведев и Михаил Ципкус, Татьяна Лаврова и Андрей Канаркин, Лора Дынкина и Ашот Мамиконян... За ними следовали — Петровы (их было двое, Иван и Николай), Наташа Ковалева, Лев Максименко, Вероника Черепанова...

Инесса Серафимовна вспомнила, как сама, своими руками отдала всю пачку анкет пару дней назад Тане Лавровой, прекрасной ученице и активной общественнице, когда та попросила их, чтобы исправить какие-то... не то описки, не то ошибки... Занятая в ту минуту важным разговором по телефону, она не стала вникать.

На большой перемене Инесса Серафимовна вызвала к себе Виктора Зубченко.

— Как это понимать?.. — спросила она, показывая ему анкету. — Что такое ты здесь понаписал? Это ведь не бумажка, Зубченко, это анкета — государственный документ, такими вещами не шутят.

— Так я и не шучу, Инесса Серафимовна, — сказал Витька, часто моргая. — Вкралась ошибка, я исправил... Вы же сами говорите — государственный документ...

— Ну-ну, — сказала Инесса Серафимовна, долгим пристальным взглядом всматриваясь в лицо Зубченко. — И с каких же это пор, Зубченко, сделался ты евреем?

— С рожденья, наверное, — покрутил головой Зубченко. — Я так полагаю.

— Ну-ну, — сказала Инесса Серафимовна, — и почему, позволь узнать, ты так полагаешь?

— Этого я не могу вам объяснить, Инесса Серафимовна. Только я так думаю и считаю, что я еврей.

Инесса Серафимовна сдернула с тонкого длинного носа

очки, крутанула дужками вокруг пальца и надела снова.

— Иди, Зубченко, — сказала она твердым голосом, что стоило ей, видно, немалых усилий. — и пришли мне... — Директриса наудачу вытянула одну из анкет. — Да, пришли мне Ашота Миконяна.

— Скажи мне, Ашот, где ты родился? — спросила она, когда тот, вежливо постучав, вошел в кабинет и остановился перед обширным директорским столом.

— В Ереване я родился, — сказал Ашот слегка нараспев, расцветая улыбкой. — Говорят, самый красивый город в мире...

— А что это за имя у тебя — Ашот?

— О, это старинное имя, моего деда так звали.

— Вот видишь, — одобрительно кивнула Инесса Серафимовна. — Родился ты в Ереване, имя у тебя — Ашот. Почему же ты пишешь, что ты еврей?

— Какая разница? — сказал Ашот. — У нас все нации равны, разве нет?..

— Разве да, — незаметно для себя в тон ему проговорила директриса («что я такое говорю?..» — подумалось ей секунду спустя). — Но ты ведь сам припомнил своего деда, его звали Ашот... Кто же он был — еврей или армянин?..

— Какая разница?.. — сказал Ашот. — Лишь бы человек был хороший.

И было что-то такое в черных глазах Ашота, в темной их глубине, в горячем, обжигающем их блеске, отчего — можете вы это себе представить?.. — Инессе Серафимовне вдруг стало стыдно. Впрочем, ненадолго.