Алексей Цветков - Атлантический дневник (сборник)
Кто же такой Оджи Марч и почему именно он – американец? Он – еврейского происхождения, из нищей чикагской семьи, сын матери-одиночки, с двумя братьями и чьей-то чужой бабкой, приживалкой, захватившей в семье диктаторскую власть. Совершеннолетие Оджи приходится на эпоху Великой депрессии, и вполне понятно, что положил бы на этот фон все тот же Драйзер. Но Солом Беллоу движет не пафос обличителя, хотя он вовсе не закрывает глаза на теневые углы жизни, и роман представляет собой настоящий праздник, фейерверк впечатлений.
Вопреки канону воспитательного жанра, Оджи Марч никем не становится в итоге своей головокружительной биографии. Он бросает университет, потому что реальная жизнь стократ интересней, и она не дает ему благополучно выпасть в осадок. Он пробует множество занятий, работает продавцом газетного ларька, курьером при разорившемся предпринимателе, подручным в собачьей парикмахерской, профсоюзным агитатором и чуть ли не телохранителем Троцкого. Вопреки канону романа авантюрного, он вовсе не жулик по складу характера, хотя жизнь на социальном дне временами сталкивает на кривой путь. Впрочем, его поднимает с этого дна в самые высокие социальные сферы, но он там не задерживается, потому что не видит в этом своей цели. Его настоящая цель: понять смысл феерической реальности, в которой он оказался волей судьбы, попросту говоря смысл жизни. И соображения карьеры и благополучия всегда остаются при этом на втором плане – вовсе не таким представляли и представляют себе реального американца пастухи мелких идей во всем мире. Оджи Марч – человек, занятый своим нравственным воспитанием.
К счастью для Оджи, этим миром правит невероятный талант – я имею в виду, конечно же, самого автора, Сола Беллоу, человека пронзительного зрения, схватывающего на лету не только внешность, но и внутреннюю суть людей и предметов. Это поистине хищное владение деталью можно почерпнуть лишь из чтения самого романа, а здесь приходится довольствоваться примером, цитатой.
...Помню, как-то я был на рыбном рынке в Неаполе (а неаполитанцы – народ, нелегко предающий взаимное родство) – на этом рынке, где мидии выложены в букеты с цветной бечевкой и ломтиками лимона, кальмары с выгнивающей от впалой вялости рябью, кровоточащая рыба стального отлива и другая, с чешуей в монету – и я увидел нищего, который сидел, закрыв глаза, среди раковин и который написал у себя на груди зеленкой: «Извлеките выгоду из моей скорой смерти, пошлите привет вашим близким в чистилище: 50 лир».
Этот старик-остряк, умирал он или нет, поддел всех по поводу уз любви, под чьей защитой мы состоим. Его тощая грудь вздымалась и опадала, вдыхая глубоководную вонь горячего берега и его запах взрывов и огня. Война не так давно отодвинулась на север. Неаполитанские прохожие, читая этот хитрый вызов, ухмылялись и вздрагивали от иронии и печали.
Ты прилагаешь все усилия, чтобы очеловечить и обжить мир, и внезапно он становится еще диковиннее, чем когда бы то ни было. Живые уже не те, что были, мертвые умирают снова и снова и, наконец, навсегда.
Секрет этого мастерства известен, хотя сегодня многие от него презрительно отвернулись: это художественный реализм.
Может быть, сильнее всего вкус к реализму сегодня отбит в России, и на то есть свои причины. Каноны так называемого «социалистического реализма», то есть изображения идеальных героев в идеальных обстоятельствах, проецировались идеологией в прошлое и, в сознании многих, компрометировали это прошлое. В персонажах Толстого нет, конечно же, ни тени идеального или типичного, все это глубоко индивидуальные люди – кроме редких у него заведомых марионеток, таких как Платон Каратаев. Но от поклепа уже полностью не отмоешься.
Второе заблуждение, куда более универсальное, заключается в том, что реализм – это точное изображение жизни. Не совсем понятно, что здесь имеется в виду под жизнью, – я не помню художественного произведения, где персонажи, например, регулярно посещали бы туалеты. Известное изречение Шекспира о том, что литература представляет собой зеркало жизни, – чушь; эти слова принадлежат не автору, который вообще всегда помалкивал, а персонажу.
Литература не в состоянии быть ни копией, ни тем более отражением жизни, потому что жизнь – не кипа сшитых бумажных листов. Подобно любому ремеслу, даже самому низкому, она представляет собой умение создавать определенные объекты, а для этого нужны два качества: мастерство и точность. И больше у реализма нет никаких секретов.
Точность Сола Беллоу попросту легендарна, его персонажи объемны и естественны, и, хотя «Приключения Оджи Марча» населены целым народом таких персонажей, среди них нет ни одного, от которого бы автор отделался коронной фразой графомана: «В комнату вошел сутулый человек в очках». Эти люди на протяжении пятисот с лишним страниц уходят и возвращаются, предстают перед нами снова и снова, и каждый раз автор очерчивает их все резче. Точность писателя – это не логика или предсказуемость, а умение видеть глубже и описывать короче.
Трепка, заданная реализму в неуклюжих лапах критиков, привела к трагическим последствиям, и особенно, на мой взгляд, в России, где искусство точного письма сегодня почти исчезло. Его подменили либо бульварные жанры, либо так называемый «магический реализм» с чужого плеча, в котором, конечно же, нет ни магии, ни реализма.
Пересказ – не лучшая дань великой книге, но я все же попробую пересказать один из центральных эпизодов романа, чтобы показать, каким образом реализм достигает магического эффекта исключительно с помощью точности. В начале жизненного пути Оджи Марч проводит время на фешенебельном курорте, сопровождая хозяйку магазина снаряжения для поло и гольфа, в котором он работает. Там он встречает двух девушек, наследниц миллионера, и до обморока влюбляется в младшую, которая его отвергает, тогда как старшая, Тиа, сама добивается его любви, но безуспешно, и обещает ему когда-нибудь объявиться снова. Так оно и происходит – однажды она стучится к нему в дверь, и они падают друг другу в объятия.
Оджи, выступающий в этом эпизоде в пассивной роли, тем не менее далеко не глуп. Он уже хорошо понимает, что его цель – пробиться к смыслу реальности сквозь навязанные посторонними варианты. Тиа, продукт совершенно иного воспитания, эту реальность отвергает, одна из ее идей заключается как раз в том, что «должно быть нечто лучше того, что люди именуют реальностью». Она конструирует эту лучшую реальность как мир мифической охотницы, в который пытается вписать и своего возлюбленного, – охотницы на игуан с помощью ручного орла, не какого-нибудь изящного сокола, а громадного американского лысого орла, известного по изображению на гербе США. Описание его приручения принадлежит к числу самых замечательных страниц романа.
...Теперь Тиа хотела научить его летать за приманкой. Это была подкова с привязанными к ней куриными и индюшачьими крыльями и головами. Ее запускали на веревке из сыромятной кожи, и когда ее бросали, он совершал большой подготовительный рывок и взмывал ей вслед. Некоторые из его проблем напоминали проблемы пилота авиалиний, оценка расстояний и воздушных потоков. Для него это была не простая механика, как для всякой мелкой птички, которая взлетает и садится по наитию, а серьезная задача по управлению. Когда он был достаточно высоко, он мог казаться легким, как пчела, и впоследствии я видел его на таких высотах, где он как будто нырял и крутил петли, как какой-нибудь голубь, – надо полагать, он играл с различными воздушными объемами, теплыми и холодными. Право, это было замечательно, когда он забирался ввысь и словно сидел там, воистину как бы поверх атмосферного огня, словно он повелевал оттуда. Хотя его мотивом было хищничество и все относящееся к акту убийства, в нем была также природа, которая ощущала триумф восхождения на самый верх воздуха, куда только могла добраться плоть и кровь. И при этом усилием воли, а не так, как другие формы жизни на этой высоте, всякие споры и семена зонтичных, которые были там вестниками вида, а не индивидами.
Точность этого эпизода и многих подобных – поразительна, его можно проверять по зоологическому справочнику. Тем не менее мы очень скоро понимаем, что перед нами – не просто набор тонко подмеченных деталей. Орел – это символ любви Тиа и Оджи, для нее составляющий почти смысл жизни, а для него – объект опасения. И когда в самый трудный момент тренировки орел оказывается совершенным трусом и в панике бросает укусившую его игуану, читатель понимает, что любовь подходит к концу, и так оно и происходит, без видимого житейского повода, но совершенно неукоснительно. Более того, сам Оджи, видимо, начинает постигать символическую связь между собой и незадачливой птицей, понимая, что он, как и орел, – средство в руках властной женщины в ее стремлении к построению альтернативной реальности. В этом эпизоде есть большая психологическая точность, но сама по себе она не уникальна – вспомним эпизод из «Необыкновенной легкости бытия» Милана Кундеры, где семья распадается после того, как умирает собака.
