Лев Троцкий - История русской революции. Том II, часть 2
Черта сходства двух переворотов, отделенных один от другого промежутком в 125 лет, представляется отнюдь не случайной. Оба восстания разыгрываются не в начале революции, а на втором ее этапе, что делает их политически гораздо более сознательными и умышленными. В обоих случаях революционный кризис достигает высокой зрелости. Массы отдают себе заранее отчет в неотвратимости и близости переворота. Потребность в единстве действий заставляет их сосредоточить свое внимание на определенной «легальной» дате, как на фокусе надвигающихся событий. Этой логике движения масс подчиняется руководство. Уже господствуя над политической обстановкой, уже почти наложив руку на победу, оно занимает по внешности оборонительную позицию. Провоцируя ослабленного противника, оно заранее возлагает на него ответственность за близящееся столкновение. Так происходит восстание в «заранее назначенный срок».
Поражающие своей несообразностью утверждения Сталина – некоторые из них приведены в предшествующих главах – показывают, как мало он продумывал события 1917 года в их внутренней связи и какой суммарный след они оставили в его памяти. Как объяснить это? Известно, что люди делают историю, не зная ее законов, как они переваривают пищу, не имея понятия о физиологии пищеварения. Но, казалось бы, это не может относиться к руководящим политикам, да еще вождям партии, опирающейся на научно обоснованную программу. А между тем факт таков, что многие революционеры, принимавшие участие в революции на видных постах, уже через очень короткое время обнаруживают неспособность разобраться во внутреннем смысле того, что происходило при их прямом участии. Чрезвычайно обильная литература эпигонства порождает впечатление, будто грандиозные события прокатились по человеческим мозгам и отдавили их, как чугунный каток отдавливает руки и ноги. До некоторой степени так оно и есть: чрезмерное психическое напряжение быстро расходует людей. Гораздо важнее, однако, другое обстоятельство: победоносная революция радикально изменяет положение вчерашних революционеров, усыпляет их научную пытливость, примиряет с шаблонами и побуждает оценивать вчерашний день под влиянием новых интересов. Так ткань бюрократической легенды все плотнее прикрывает реальные очертания событий.
В 1924 году автор этой книги пытался в своей работе «Уроки Октября» разъяснить, почему Ленин, ведя партию к восстанию, вынужден был бороться с такой резкостью против правого крыла, представленного Зиновьевым и Каменевым. Сталин возражал на это: «Были ли тогда разногласия в нашей партии? Да, были. Но они имели исключительно деловой характер, вопреки уверениям Троцкого, пытающегося открыть „правое“ и „левое“ крыло партии»… «Троцкий уверяет, что, в лице Каменева и Зиновьева, мы имели в Октябре правое крыло нашей партии… Как могло случиться, что разногласия с Каменевым и Зиновьевым продолжались всего несколько дней?.. Раскола не было, а разногласия длились всего несколько дней потому, и только потому, что мы имели в лице Каменева и Зиновьева ленинцев, большевиков». Не так же ли точно семь лет перед тем, за пять дней до восстания, Сталин обвинял Ленина в преувеличенной резкости и утверждал, что Зиновьев и Каменев стоят на общей почве «большевизма»? Через все зигзаги Сталина проходит известная преемственность, вытекающая не из продуманного миросозерцания, а из общего склада характера. Через семь лет после переворота, как и накануне восстания, он одинаково смутно представлял себе глубину разногласий в партии.
Оселком для революционного политика является вопрос о государстве. В направленном против восстания письме 11 октября Зиновьев и Каменев писали: «При правильной тактике мы можем получить треть, а то и больше мест в Учредительном собрании… Учредительное собрание плюс советы – вот тот комбинированный тип государственных учреждений, к которому мы идем». «Правильная тактика» означала отказ от завоевания власти пролетариатом. «Комбинированный тип» государства означал сочетание Учредительного собрания, в котором буржуазные партии составляют две трети, и советов, в которых господствует партия пролетариата. Этот тип комбинированного государства лег впоследствии в основу идеи Гильфердинга: включить советы в Веймарскую конституцию. Генерал фон Линсинген, комендант марки Бранденбург, запретивший 7 ноября 1918 года образование советов на том основании, что «подобные учреждения противоречат существующему государственному порядку», проявил во всяком случае несравненно большую проницательность, чем австромарксисты и германская независимая партия.
Что Учредительное собрание отходит на второй план, об этом Ленин предупреждал с апреля; однако ни он сам, ни партия в целом в течение всего 1917 года формально не отказывались от идеи демократического представительства: нельзя было с уверенностью утверждать заранее, как далеко зайдет революция. Предполагалось, что, взяв власть, советы успеют достаточно скоро завоевать армию и крестьян, так что Учредительное собрание, особенно при расширении избирательного права (Ленин предлагал, в частности, снизить возрастной ценз до 18 лет), даст большинство большевикам и лишь формально увенчает советский режим. В этом смысле Ленин говорил иногда о «комбинированном типе» государства, т. е. о приспособлении Учредительного собрания к советской диктатуре. На самом деле развитие пошло иным путем. Несмотря на настояния Ленина, ЦК не решился, после завоевания власти, отложить на несколько недель созыв Учредительного собрания, без чего нельзя было ни расширить избирательное право, ни, главное, дать крестьянам по-новому определить свое отношение к эсерам и большевикам. Учредительное собрание пришло в столкновение с советами и было распущено. Враждебные лагери, представленные в собрании, вступили в состояние гражданской войны, длившейся годы. В системе советской диктатуры для демократического представительства не нашлось и второстепенного места. Вопрос о «комбинированном типе» оказался практически снят. Теоретически он, однако, сохранил все свое значение, как показал впоследствии опыт независимой партии в Германии.
В 1924 году, когда Сталин, повинуясь потребностям внутрипартийной борьбы, впервые попытался самостоятельно оценить опыт прошлого, он взял под защиту «комбинированное государство» Зиновьева, ссылаясь при этом – на Ленина. «Троцкий не понимает… особенности большевистской тактики, фыркая на теорию сочетания Учредительного собрания с советами, как на гильфердинговщину», – писал в свойственной ему манере Сталин. «Зиновьев, которого Троцкий готов превратить в гильфердинговца, целиком и полностью разделял точку зрения Ленина». Это значит, что через семь лет после теоретических и политических боев 1917 года Сталин совершенно не понял, что у Зиновьева, как и у Гильфердинга, дело шло о согласовании и примирении власти двух классов, буржуазии – через Учредительное собрание, пролетариата – через советы; тогда как у Ленина речь шла о комбинировании учреждений, выражающих власть одного и того же класса, пролетариата. Идея Зиновьева, как тогда же разъяснил Ленин, – была противоположна самым основам марксистского учения о государстве. «При власти в руках советов… – писал Ленин 17 октября против Зиновьева и Каменева, – „комбинированный тип“ все признали; но протащить теперь под словечком „комбинированный тип“ отказ от передачи власти советам… можно ли подыскать для характеристики этого парламентское выражение?» Мы видим: для оценки идеи Зиновьева, которую Сталин объявляет «особенностью большевистской тактики», будто бы не понятой Троцким, Ленин затрудняется даже найти парламентское выражение, хотя чрезмерной мнительностью на этот счет он совсем не отличался. Через год с лишним Ленин писал применительно к Германии:
«Попытка совместить диктатуру буржуазии с диктатурой пролетариата есть полное отречение и от марксизма, и от социализма вообще». Да и мог ли Ленин писать иначе?
«Комбинированный тип» Зиновьева означал, по существу, попытку увековечения двоевластия, т. е. возрождение опыта, до конца исчерпанного меньшевиками. И если Сталин в 1924 году по-прежнему стоял в этом вопросе на общей почве с Зиновьевым, то это значит, что, несмотря на свое присоединение к тезисам Ленина, он все еще оставался, по крайней мере наполовину, верен той философии двоевластия, которую он сам развивал в докладе 29 марта 1917 года: «Роли поделились, Совет фактически взял почин революционных завоеваний… Временное же правительство взяло фактически роль закрепителя завоеваний революционного народа». Взаимоотношение между буржуазией и пролетариатом определяется здесь как простое политическое разделение труда. В последнюю неделю перед восстанием Сталин явно маневрировал между Лениным, Троцким и Свердловым, с одной стороны, Каменевым и Зиновьевым – с другой. Редакционное заявление 20-го, бравшее под защиту противников восстания от ударов Ленина, именно у Сталина не могло быть случайным: в вопросах внутрипартийного маневрирования его мастерство является неоспоримым. Как в апреле, после приезда Ленина, Сталин осторожно выдвинул вперед Каменева, а сам молча выжидал в стороне, прежде чем заново ангажироваться, так теперь, накануне переворота, он явно готовит себе, на случай возможной неудачи, отступление по линии Зиновьева – Каменева. Сталин доходит по этому пути до грани, за которой открывается разрыв с большинством ЦК. Эта перспектива пугает его. На заседании 21-го Сталин восстановляет полуразрушенный мост к левому крылу ЦК, предлагая поручить Ленину подготовку тезисов по основным вопросам съезда советов и возложить на Троцкого политический доклад. И то и другое принято единогласно. Застраховав себя слева, Сталин в последнюю минуту отходит в тень: он выжидает. Все новейшие историки, начиная с Ярославского, тщательно обходят тот факт, что Сталин не присутствовал в Смольном на заседании ЦК 24-го и не взял на себя никакой функции в организации восстания! Между тем этот факт, неоспоримо устанавливаемый документами, как нельзя лучше характеризует политическую личность Сталина и его приемы.
