Публикации на портале Rara Avis 2015-2017 - Владимир Сергеевич Березин
Гай. Триста пятьдесят тысяч.
Руководящее лицо. Сколько стоят железные рамы?
Гай. Триста пятьдесят тысяч.
Руководящее лицо. Сколько денег ты у нас получил?
Гай. Триста пятьдесят тысяч.
Руководящее лицо. Кто кого перехитрил — не знаю. Но триста пятьдесят тысяч рублей у казны остались в сундуке. Поздравляю и так далее…»
Это напоминает логические ребусы с возвращением денег — была так называемая Задача Льва Толстого: «Продавец продаёт шапку. Стоит 10 р. Подходит покупатель, меряет и согласен взять, но у него есть только ассигнация 25 р. Продавец отсылает мальчика с этими 25 р. к соседке разменять. Мальчик прибегает и отдаёт 10+10+5. Продавец отдаёт шапку и сдачу 15 руб. Через какое-то время приходит соседка и говорит, что 25 р. фальшивые, требует отдать ей деньги. Продавец возвращает ей деньги из кассы. На сколько обманули продавца?»
Если кто хочет, то может потроллить этой задачей знакомых и родственников (если не делал этого раньше) — в Сети она до сих пор собирает по двадцать экранов комментариев.
На самом деле никакого фокуса в пьесе нет. Стройка получила 350 000 рублей на покупку станков, купили неправильные. Потом попросили 350 000 на правильные станки, и их не дали.
А потом — дали (это говорится скороговоркой).
За эти выданные 350 000 куплены стальные рамы, а неправильные станки (без денег, на общественных началах) переделаны в правильные.
Итого, в логической задачке всё сходится: в казне, собственно, никакого прибытка нет: 350 000 рублей потрачены раньше, за рамками повествования. 350 000 рублей потрачены на железные рамы в третьем акте, а 350 000 ещё предстоит откуда-нибудь взять, но это потом и другими хозяйственниками, потому что герой сделал своё дело и поедет на новую стройку.
Остаётся, правда, вопрос — хорошо ли будут работать иностранные станки, которые за ночь решено переделать — но это вопрос риторический, поскольку мы имеем дело с особой реальностью, где Деньги — Станки — Деньги-штрих'.
Надо сказать, что в упомянутом романе Эммы Дарси всё было чудесно и с другим трудно описываемым элементом — сексом. (С этого мы, кстати, и начали).
Решение было образцовым, полкниги героиня дрожала как лошадь после скачки, но вслух ничего не говорила. Дело в том, что эти романы как раз не эротические, а жутко ханжеские — про это я и писал в своё время учёный труд.
В них нет никакой свободы, а жёстко кодифицирована как бы пуританская мораль и прославлена пошлая буржуазность. Там придуман особый язык, такой, что имея дело с одним романом, ты имеешь дело сразу со всеми.
И, главное там начинается в тот момент, когда абстрактная работа завершена (чтобы не отвлекать внимание читателя от разгорающегося костра любви, примеры даны в сносках): «Он медленно привлек её к себе, ласковыми поглаживаниями успокаивая нервную дрожь, которая охватила её при первом полном соприкосновении с его обнаженным телом[142]. Энн обхватила его руками, крепко прижалась к нему: как прекрасно его сильное тело, как возбуждает её его мужское естество!
— Тебе хорошо? — прошептал Мэтт, прижимаясь щекой к её волосам[143].
— Да!
Он стал медленно, чувственно целовать виски, закидывая её голову назад, потом прильнул к губам с такой страстью, таким нетерпением, что Энн почувствовала, как земля уходит у неё из-под ног. Мэтт поднял её на руки и положил на кровать, а сам лег рядом[144] и продолжал целовать её и ласкать, пока каждая клеточка её тела не исполнилась желания. Её била дрожь, натянутые нервы исступлённо кричали: ещё! ещё![145]
Как ни странно, она его ничуть не стеснялась и с бесстыдным восторгом касалась его самых сокровенных мест, упиваясь своей властью доставлять ему наслаждение[146]. Какое блаженство было накручивать на палец чёрные кудряшки на его груди, целовать жилку у него на шее, где толчками бился пульс, пробегать пальцами по его спине, чувствуя, как вздрагивают мышцы.
— Скажи мне, что нужно делать, чтобы тебе было хорошо, Мэтт, — просила она.
— Мне и так замечательно — потому, что это ты, — ответил он, любовно принимая её такой, какая она есть. И Энн перестала беспокоиться о своей неискушенности в любовных играх[147].
И когда он, наконец, соединился с ней, она приняла его с блаженным стоном[148]. Наконец-то острое до боли желание, ощущение пустоты было заполнено его теплой, тяжёлой, твердой плотью[149] — наконец-то происходило то, чего требовало её тело, что было так правильно, так замечательно, так восхитительно, что слёзы выступили у неё на глазах.
Ей было удивительно легко приспособиться к его ритму[150]… Это получалось инстинктивно. Она с восторгом открывалась ему, сама изумляясь работе скрытых в глубине её тела мышц, которые сжимались, упивались им и соглашались отпустить только в предвкушении следующего, еще более сладостного единения их плоти[151].
Она обвила его ногами: он принадлежит ей! Она гладила его спину: бери меня, я твоя! Она плыла на волнах экстаза, чувствуя, как в страстном порыве напрягается его тело, как учащается его дыхание, как по его телу пробегает дрожь, предвещающая заключительный спазм[152].
Ощущения невиданной остроты подняли её на гребень почти мучительного предвкушения апогея любви[153]. Она вскрикнула и в следующую секунду почувствовала, как взорвалась его плоть, и его жизненное тепло разлилось внутри неё, и невероятное великолепие этого слияния пронизало её насквозь упоительным трепетом».
Мне сладостное единение плоти тоже очень нравится.
Но надо понимать, что это именно специально изобретённый язык — буржуазный ханжеский язык.
Естество, впрочем, это что-то мягкое и расплывчатое…
Хотя, если естество потелебомкать, то, может и выйдет какой стержень.
И — даже нефритовый.
Статор и ротор, станки и стальные сердечники.
24.10.2016
Слово о жизненном опыте (про писателей)
Есть несколько типов разговора о литературе, которые вечны, как обсуждение погоды.
Литература, конечно, бывает разной, как и погода, но я говорю о таких беседах, которые заведомо не имеют разрешения.
Например, в них есть такой приём — один из собеседников говорит: «Литература должна…», и тогда второй его перебивает: «Литература никому ничего не должна!..» Это битва на русских глаголах. И понятно, что первый хотел говорить о каких-то признаках, а второй (в лучшем случае) собирался парировать лишним сообщением о величии искусства, которое веет, как вольный ветер, где хочет. Все эти разговоры имеют своей
