Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена
Какой удивительный лес! Во-первых, это естественный лес, во-вторых, самый большой в Москве. В-третьих, последние 50 лет он удерживается в своих границах. В-четвертых, это единственный в городе лес, который живет за счет собственного естественного воспроизводства.
Здесь растет и ясень, и лиственница, и ель, и кедр, и даже пробковое дерево. Измайлово — единственное место в Москве, где сохранилась ольха. А кустарников — около тридцати видов. Среди редких для нас кустарников — облепиха, айва, спирея, рябина листная. В лесу обитает 33 вида птиц, и среди них — неясыть, ястреб и пустельга. В подлеске можно встретить лося, ежа, ласку и зайца. И уж на собственном опыте знаю, что в Измайловском лесу грибов иной раз можно насобирать больше, чем далеко от Москвы: чернушки, свинушки, волнушки, сыроежки, подосиновики, встречаются даже белые…
Рассказывая о богатстве московского леса, остается только добавить, что есть в нем и пасека, на которой сотрудники лесопаркхоза собирают душистый липовый мед. Кстати сказать, Измайловской пасеке более 130 лет. Это было первое в России опытное и учебное хозяйство, где изучалось пчеловодство. Не так давно, по примеру царских лесоводов, завели «аптекарский огород», где посадили всяческие полезные редкости: девясил, валерьяну, пустырник, всего около ста наименований. Беда лишь в том, что среди пятисот тысяч человек, которые в хороший день приходят в Измайлово, оказывается немало и таких, которым мало гулять в лесу, наслаждаться созерцанием природы и дышать свежим воздухом, им надо обязательно сломать ветку, нарвать цветов… Вот и до аптекарского огорода добрались… А охраны нет никакой. Нет у директора леспромхоза возможности поставить возле него охрану…
А однажды мне довелось даже пожить в московском лесу. Только не в этом, не в Измайловском. И то совсем уже другая история.
Танец осенних листьев
Каким ветром занесло меня на эту площадку в Сокольниках?.. Что почудилось перед оградой ее, знакомой бог знает сколько десятков лет?.. Какая послышалась музыка?..
Но танцплощадка была пуста. Лишь ветер гонял опавшие листья по мрамору, и тихий их шорох вызывал неясные, отрывочные воспоминания… Наверное, так бывает всегда, когда неожиданно встречаешься с чем-то, что напоминает о прошлом.
«Осень, прохладное утро. Небо как будто в вуали…» Времена года — времена жизни. Люди, которые встречаются здесь по средам, когда вход на веранду бесплатный, и по субботам и воскресеньям, когда за вход надо отдать всего-то ничего, в большинстве своем уже преодолели в своей жизни первую половину пути. Другие — давно уж прошли. Некоторые из них едут на эту площадку с отдаленных окраин Москвы, устав от пасмурных дней одиночества. Только здесь под звуки забытой для всех, кроме них, патефонной мелодии они могут отдохнуть немного душой, открыться холодному осеннему ветру и запахам леса, среди которого непонятно как сохранилась эта площадка. А другие приходят сюда, потому что любят танцы и не представляют своей жизни без них. У каждого — свой интерес, ведь можно и просто пообщаться с такими же, как ты, увидеть знакомые лица и с облегчающим душу открытием внезапно понять: нет, не ты один одинок.
Для них очень важно осознание этого. Были когда-то и они молодыми и с совсем другими чувствами приходили на эту площадку…
«Хорошо влюбиться раннею весной, можно полюбить и летом!»
Евгений Марианович — патриарх на этой площадке. Мы с ним отпраздновали здесь, на площадке, его 72-й день рождения. Марианыч, как его тут зовут, легок, в движениях быстр, а в танце гибок, изящен. Ну и мастерство танцора в нем не закоснело. Отпив глоток шампанского из пластмассового стаканчика, Марианыч подхватил молодую особу, по случаю оказавшуюся рядом, и непринужденно вовлек ее в круговорот вальса.
Марианычу было шестнадцать в то воскресенье 22 июня 1941 года, когда он впервые пришел на эту площадку. Танцевали! Потому что не верили: война — это всерьез. И каждого из них она опалит неизбежно. И очень скоро ударная волна дойдет до Москвы, до этой площадки.
А потом что? Потом годы совсем другой жизни, когда площадка эта в кольце старых деревьев могла привидеться только во сне. И сами себе не верили, что она в их жизни была…
Те, кому посчастливилось остаться в живых, сохранили ей верность, и в пятидесятом году, когда вновь открылась веранда, еще не веря в свое возвращение, пришли сюда. И самое поразительное, они пришли, конечно, другими людьми, а здесь как было, так все и осталось. Вновь звучали родные патефонные мелодии, и вновь нахлынули тихие радостные воспоминания. И каждый их шаг под эту музыку соединял концы разорванной жизни, приближая к далекому, невозвратному прошлому…
«В нашей жизни все еще поправится, в нашей жизни — только раз весна…»
Вот в это приблизительно время пришел и я на эту площадку. Рядом, на стадионе, у нас были спортивные сборы, и звуки музыки, рассеянные в кронах деревьев, увлекли нас за собой. Я пришел — и застыл. Так удивили тогда старики. Они уже тогда казались мне стариками. Никто из нас не ожидал, что они умеют так танцевать. Они двигались как небожители — беззвучно и невесомо. Или как тени листьев, подхваченных волнами музыки. Но нет, конечно же, это не тени. Танцующие люди, если они любят танец и им владеют, и в самом деле иногда воспаряют над землей. И кажется тогда: внезапный порыв резкого ветра — и они улетят в это темное небо и уже никогда не вернутся сюда…
А где же Марианыч? Вот — еле нашел: кружит увлеченную молодую особу, и у той летят веером волосы, и щеки обдал румянец, и глаза возбужденно сияют. «Умеет Марианыч, умеет…» — говорит рядом со мной Юрий Ковешников, тоже один из первых танцоров площадки. Юрий в прошлом — мастер спорта. Велосипед согнул ему спину, скрутил, и Юрий пошел танцевать, желая стать таким, каким прежде был. И не обманулся.
Иван Белов — плотник, мебельщик. Похоже, он предпочитает один танцевать: сосредоточенно движется в уголке, в сторонке от всех. Но иногда, не в силах удержаться в своем пространстве, вырывается и он на простор. И тогда засмотришься на него…
Но правит бал конечно Лариса. Она, подобно птице, парит на длинных ногах над площадкой. Неуловимо устремляясь с места из третьей позиции в танец. И люди стоят словно околдованные, с восхищением глядя на ее парение, на попытки вылететь из объятий партнера… А ведь удавалось это ей иногда.
Удивительное, театральное действо… Но это совсем не театр. Игры здесь нет. Здесь проходит часть жизни этих людей. Бывает здесь все: и дружба на годы завязывается, и любовь возникает, казалось бы, из ничего. Здесь люди ненавязчиво сходятся и так же легко расстаются. Конечно же, и молодым вход не заказан сюда. Обязательно встретятся тут и молодые девчонки. Держатся вместе и не расходятся. Смешные на фоне этих почти профессиональных танцоров, в основном неумехи.
И все же эта веранда — государство других людей. Здесь можно увидеть дамскую сумочку первых лет после войны. Шляпку, о возрасте которой судить так же трудно, как о возрасте черепахи. Галстук, которому место если не в кунсткамере, то в воспоминаниях. Но людям, кому эти вещи принадлежат, все равно. Только им известна истинная ценность этих милых, случайных в нынешней жизни вещей.
«Я возвращаю ваш портрет и о любви вас не молю…»
Звучит музыка. Старые деревья роняют под ноги листья. Скоро все здесь стихнет, замрет на зиму. Чтобы пробудиться весной.
Мой старый дом на Серпуховке
Дом как дом, пройдешь мимо — не остановишься.
Кирпичный, шестиэтажный. Безликий дом сталинской эпохи, такой же серый, как и вся наша жизнь в те времена. И тихий: жить надо было так, чтобы, не дай бог, привлечь к себе внимание…
А для меня — родной и самый дорогой, самый близкий на свете. Когда я родился, меня сюда принесли. Стоял жуткий крещенский мороз, и отец, не вытерпев, на улице приподнял уголок одеяльца, чтобы глянуть на свое произведение, и так меня застудил, я черт-те сколько открывал рот, как рыба, не издавая ни единого звука. Да и сейчас, когда порог другого дома уж близится, бронхи мои нет-нет да и дают себя знать.
Мой дом… Он похож на старый, потрепанный в житейских бурях корабль, плывущий по морю времени. Он не один такой: целый поселок во дворе Клуба завода Ильича толпится вокруг, будто кирпичи в одной печи обожженные. Строили в начале 30-х годов для заводских, а наш дом выделили для тех, кто в Кремле работал когда-то. Люди эти и жили в Кремле, а потом принялись их расселять. Вот в наш дом они и попали. А моя семья оказалась случайной в нем, просто мать с отцом съехались, обменяв свои комнатенки в разных концах Москвы на две здешние в общей квартире.
А других в нашем доме и не было — только коммуналки. Видно, так ценили бывших кремлевских работников, что не решились разрушить их сложившийся в революционной борьбе круг интересов и уплотнили как шпроты в консервной банке. На одной лестничной клетке с нами жила семья Ширяевых. Дед их, старый революционер, не дожил до того счастливого времени, так что жилье дали его жене, бабушке моего друга Борьки Ширяева. В двенадцать метров их пятерых поселили. И так лет сорок или около того жили они.
