Генри Киссинджер - Дипломатия
Положения о разоружении, содержавшиеся в Версальском договоре, углубили пропасть между Англией и Францией. По иронии судьбы они расчистили Германии дорогу к военному паритету, что с учетом слабости Восточной Европы означало в долгосрочном плане обретение геополитического превосходства. Вдобавок союзники, в довершение к дискриминации, проявили некомпетентность, не позаботившись о создании механизма проверки соблюдения условий разоружения. В письме полковнику Хаузу в 1919 году Андре Тардье, ведший от имени Франции переговоры в Версале, предсказывал, что неспособность создать механизм проверки подорвет в договоре силу статей о разоружении:
«...Сконструирован слабый инструмент, опасный и абсурдный... Положим, Лига заявит Германии: „Докажите, что мои сведения ложны", или даже: „Мы желаем проверить". Но это будет означать требование права на инспекцию, и Германия ответит: „На основании чего?"
А Германия ответит именно так и будет права, давая подобный ответ, если договор не принудит ее признать право на инспекцию»[328] .
В те невинные денечки, когда контроль над вооружениями еще не стал темой академического изучения, никому не казалось странным предлагать Германии проинспектировать свое же собственное разоружение. Правда, для порядка была создана Союзническая военная контрольная комиссия. Но она не обладала правом независимой инспекции; она могла лишь запросить у германского правительства информацию о германских нарушениях — не слишком-то надежная процедура. Комиссия была распущена в 1926 году, оставляя проверку германского послушания на долю разведывательных служб. Неудивительно, что статьи о разоружении нарушались самым грубым образом еще задолго до прихода Гитлера к власти и его решительного от них отказа.
На политическом уровне германские руководители всячески ратовали за осуществление всеобщего разоружения, предусмотренного Версальским договором, по которому их собственное разоружение составляло лишь первый этап. Со временем им удалось заручиться британской поддержкой этого предложения, и они также этим пользовались, чтобы оправдать невыполнение других условий договора. Чтобы оказать давление на Францию, Великобритания объявила о невероятно резком сокращении своих сухопутных сил (на которые она никогда не полагалась в смысле обеспечения безопасности), однако вовсе не флота (на который она, конечно, полагалась). С другой стороны, безопасность Франции целиком и полностью покоилась на численном превосходстве ее постоянной армии над германской, ибо промышленный потенциал Германии и численность ее населения значительно превосходили показатели Франции. А нажим на наследство в целях изменения этого соотношения — путем германского перевооружения или французского разоружения — имел своим практическим последствием изменение результатов войны. Ибо к моменту прихода Гитлера к власти стало совершенно очевидно, что статьи договора, касающиеся разоружения, скоро будут разбиты в пух и прах и геополитические преимущества Германии станут совершенно явными.
Репарации послужили еще одним поводом для разлада между Францией и Великобританией. До Версальского договора считалось аксиомой, что побежденный платит репарации. После франко-прусской войны 1870 года Германия сочла достаточным для возмещения с Францией сам факт своей победы; точно так же она поступила в 1918 году, предъявив гигантский счет России в отношении выплаты репараций в подписанном в Брест-Литовске договоре.
Но в новом мире, созданном Версалем, союзники уверили самих себя, что репарации требуют морального оправдания. И оно отыскалось в статье 231 относительно виновности в войне, о чем мы уже говорили в предыдущей главе. Эта статья подвергалась яростным нападкам в Германии, и она полностью зачеркивала и без того не слишком явное желание сотрудничать в деле мирного урегулирования.
Одним из потрясающих аспектов Версальского договора было то, что его составители, включив в текст столь оскорбительно-точную формулировку виновности в войне, не указали точную сумму репараций. Определение объема подлежащих выплате репараций возлагалось на будущую комиссию экспертов, ибо сумма, на которую союзники заставили рассчитывать свою общественность, была до такой степени невероятной, что она бы ни за что не прошла скрупулезного анализа Вильсона или аналитического контроля серьезных финансовых экспертов.
Подобным образом репарации, как и разоружение, стали подспорьем германских сторонников пересмотра договора; эксперты все больше и больше ставили под сомнение не только моральность, но и обоснованность претензий. Ярчайшим примером послужил труд Джона Мейнарда Кейнса «Трактат об экономических последствиях мира»[329] . И потом, способность победителя требовать что-то в свою пользу всегда уменьшается со временем. Что не получено в шоке поражения, становится намного труднее добыть позднее — урок, который Америке пришлось усвоить применительно к Ираку в конце войны в Персидском заливе в 1991 году.
И лишь в 1921 году, то есть через два года после подписания Версальского договора, была окончательно установлена цифра репараций. Она оказалась абсурдно высока: 132 миллиарда золотых марок (примерно 40 миллиардов долларов, что в сегодняшнем масштабе цен означает 323 миллиарда долларов) — сумма, которая обусловила бы германские платежи вплоть до окончания века. Само собой разумеется, Германия объявила о своей несостоятельности; даже если бы международная финансовая система выдержала столь крупный трансфер фондов, ни одно германское демократическое правительство не выжило бы, дав на это согласие.
Летом 1921 года Германия выплатила первый взнос в счет репараций, произведя трансфер одного миллиарда марок (250 миллионов долларов). Но она совершила это, отпечатав бумажные марки и продав их на открытом рынке как валюту, — иными словами, произведя инфляцию собственной денежной единицы до такой степени, когда о трансфере маломальски значительных фондов уже не могло быть и речи. К концу 1922 года Германия запросила четырехлетний мораторий на репарации.
Деморализация версальского международного порядка и Франции — его столпа — шла полным ходом. Системы принуждения в деле получения репараций не существовало, как не было должного контроля над разоружением. А поскольку Франция и Великобритания по обоим этим вопросам имели противоположное мнение, Германия пребывала в раздражении, а Соединенные Штаты и Советский Союз оставались вне игры. Версаль на деле породил не мировой порядок, а что-то вроде внешнеполитической партизанской войны. Через четыре года после победы Антанты положение Германии в переговорном плане оказалось прочнее, чем у Франции. В этой обстановке британский премьер-министр Ллойд-Джордж обратился с призывом созвать в Генуе в апреле 1922 года международную конференцию, что представляло собой разумную попытку обсудить вопросы репараций, военных долгов и европейского восстановления в виде единого пакета проблем — как это было сделано поколением позднее при обсуждении «плана Маршалла». Поскольку бессмысленно было говорить об экономическом возрождении Европы в отсутствие двух крупнейших стран континента (к тому же являвшихся крупнейшими должниками), впервые за послевоенный период на международную конференцию были приглашены Германия и Советский Союз, две парии европейской дипломатии. Результатом оказался не вклад в дело создания международного порядка, на что надеялся Ллойд-Джордж, а возможность объединения двух изгоев.
Со времен Французской революции на европейском горизонте не появлялось ничего, даже отдаленно напоминающего Советский Союз. Впервые по прошествии более ста лет одна из стран официально посвятила себя свержению существующего порядка. Французские революционеры стремились изменить характер государственного устройства; большевики, сделав еще один шаг, предлагали уничтожить государство как таковое. Как только государство исчезнет, как говорил Ленин, не будет нужды в дипломатии и внешней политике.
Поначалу подобный подход озадачивал как самих большевиков, так и тех, с кем они обязаны были иметь дело. На ранних этапах своего существования большевики разработали теории классовой борьбы и империализма как причин возникновения войн. Однако они никогда не задавались вопросом, как вести внешнюю политику с суверенными государствами. Они были уверены в том, что вслед за их победой в России в течение нескольких месяцев разразится мировая революция; крайние пессимисты полагали, что этот срок может растянуться до нескольких лет. Лев Троцкий, первый советский министр иностранных дел, считал себя не столько служащим, сколько разоблачителем, призванным в целях дискредитации капиталистов сделать достоянием гласности различные секретные договоры, при помощи которых те намеревались разделить между собой военную добычу. Свою задачу он сводил к «выпуску нескольких революционных прокламаций к народам мира, чтобы затем закрыть лавочку»[330] . Ни один из первых коммунистических лидеров не представлял возможным сосуществование коммунистического государства с капиталистическими странами в течение десятилетий. А поскольку через несколько месяцев или лет государство, как ожидалось, должно было исчезнуть совершенно, основной задачей советской внешней политики на раннем этапе было скорее оказание помощи мировой революции, а не регулирование межгосударственных отношений.
