Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия - Мохов Сергей Викторович
Из догмата «только Писание» логично вытекает и другое убеждение — Sola gratia, которое можно перевести как «только благодатью». Это доктрина о том, что спасение приходит исключительно как Божья благодать. Спасение — это не заслуженная милость, и ее нельзя выпросить даже долгими молитвами. Поэтому нет никакой необходимости в заупокойных молитвах: судьба покойного уже предрешена. Именно поэтому Лютер прекращает молиться в тот момент, когда дочь умирает. В своих последних молитвах он лишь уповает на волю и милость Господа, надеясь, что умирающее дитя войдет в Царство Божье (Там же).
Отказ от чистилища не просто отменяет практический смысл посмертных молитв. Он изменяет вообще весь принцип взаимоотношений между живыми и мертвыми в Европе второй половины второго тысячелетия. Догматические новшества и сопряженные с ними социальные и культурные трансформации приводят к серьезным изменениям в похоронно-поминальных практиках. Изменяются и места погребения, и принцип их устройства и обслуживания.
Изобретая память: кладбища и похороны в период Реформации
С раннего Нового времени начинается медленный процесс переноса кладбищ за церковную ограду. Это становится возможным потому, что в протестантизме происходит пересмотр самого понятия святости (ее источника) и сакрального пространства. В протестантизме храмом является, по сути, любое физическое пространство, где собираются люди для того, чтобы прочитать Слово Божие: протестантизм переносит акцент на человека вместо предметов и мест отправления культа. Таким образом, церковная ограда утрачивает свой сакральный статус: отныне покойника можно хоронить не только в границах освященного храмового пространства[27]. Синод 1526 года в городе Хомберг признал, что нет никакой разницы для спасения души, где покоятся останки умершего человека: в церковной ограде или на кладбищах за чертой города (Koslofsky 2000: 37). В Шотландии протестантские власти идут еще дальше. Они воспринимают старые костницы и массовые церковные захоронения как мрачный пережиток прошлого, и поэтому уже в 1611 году законодательно запрещается хоронить на территории церквей под угрозой штрафа в 20 фунтов (огромные в то время деньги) (Horsbroch 2004). Физическое разделение мира живых и мира мертвых является следствием секуляризации и развития религиозной мысли.
Кладбища не просто переносятся за городские стены, но и меняются визуально. За ними начинают ухаживать. Мартин Лютер описывает собственное представление о кладбище, и это представление ложится в основу протестантских некрополей: «Кладбище по праву должно быть прекрасным и тихим местом, удаленным от мирской суеты и повседневной жизни. На кладбище надо приходить и благоговейно размышлять о смерти, Последнем Суде и воскрешении… Кладбище должно быть достойным местом, святым, местом, чтобы входить в него с трепетом и почтением» (Koslofsky 2000: 65). Первыми, кто начинает это делать, являются гернгутеры — ответвление моравской гуситской церкви. Происходит это в конце пятнадцатого столетия: «Тела умерших с радостью относят на кладбище, которое всегда устраивается в виде сада; при этом бывает музыка; поминовение по усопшим братьям совершается только один раз в году, утром в Светлый праздник. Относясь холодно к догматам веры, гернгутеры сосредоточивают все свое внимание на нравственно-практической стороне христианства» (Булгаков 1994).
Есть и другие факторы, оказывающие влияние на процедуру захоронения. XVI и XVII века являются периодом перехода от концепции открытой средневековой семьи к замкнутой современной семье[28]. На английских надгробьях того времени муж или жена обычно преклоняют колени в молитве, их дети тоже встают на колени, но уже по бокам или даже позади них (Ruiz 2015). Семья изображается как ретроспективная династическая единица. Соответственно, кладбище становится не просто специальным местом для долгосрочного ожидания будущего воскрешения, но прежде всего семейным захоронением, требующим четкой идентификации (Stone 1988; Earle 1989). Могилы приобретают границы (в отличие от хаотичного расположения на средневековых погостах), появляются семейные усыпальницы, а на памятниках пишут имена и фамилии усопших.
В новую концепцию семьи органично вписывается новая протестантская логика спасения как Божьей благодати с необходимостью угадывать Божью волю в персональных историях успеха. Биография приобретает самостоятельное значение. Между категориями доброго семьянина и доброго христианина ставится знак равенства (Lewellyn 1991: 101–108). Именно поэтому в раннее Новое время массово появляются эпитафии на могилах простых людей. В таких эпитафиях рассказывается история жизни умершего человека. Причем надписи впервые не придерживаются обязательной библейской тематики, они строятся не по принципу поучительного и нравственного нарратива, а рассказывают о заслугах усопшего[29]. В это время широко распространяется надпись «RIP» (англ. rest in peace — покойся с миром). Появляются надгробные надписи, напоминающие о необходимости сохранения памяти о человеке. Мемориальное искусство становится одним из основных инструментов увековечивания памяти (Ruiz 2015).
Кладбища постепенно становятся семейными парками памяти, где важна персонализированная человеческая история, которая призвана продемонстрировать, что умерший был хорошим семьянином и добрым христианином. Герман Люббе называет это «рождением индивида», которое и приводит к переформатированию самих мест погребения (Lubbe 2003). Виталий Куренной отмечает, что кладбища Нового времени, в отличие от средневековых кладбищ, устроены в принципиально новой исторической ретроспективе: «Рассматривая это необычайное уплотнение останков умерших, приходишь к выводу, что средневековая христианская культура не знает исторического времени в нашем понимании — ее не беспокоит фиксация памяти как особая практика, возникшая по мере осознания хода переменчивой истории» (Куренной 2015). Причины можно найти и в снижающемся напряжении от постоянного ожидания конца света: мир не только стремится к скорому концу, но и имеет свою историю и значение здесь и сейчас.
Можно сказать, что в ранее Новое время рождается память. Если человек Средневековья, по выражению М. Блока, «в общем и целом индифферентен ко времени», то на рубеже XV – XVI веков время не просто начинает играть существенную роль в социальной и экономической организации жизни, но становится секулярным понятием, не подчиненным исключительно догматическому толкованию[30]. Новое представление о времени приводит к тому, что для человека Нового времени все большее значение имеют вопросы прошлого и будущего как некоторых вполне осязаемых темпоральных категорий. Это, в свою очередь, приводит к «материализации» памяти. Как отмечает Адриан Форти, западные концепции памяти приходят к пониманию того, что твердая материя может сохранять воспоминание и служить напоминанием о прошлом — таким образом появляются места и предметы памяти (Forty 1999).
Подобная коммеморативная (от франц, comme 'как' и memoria 'память') тенденция, которую не знал человек Средневековья, находит свое отображение не только в надгробных памятниках, но и в поминальных ритуалах. В ранее Новое время впервые появляется устный жанр соболезнований как особая форма выражения скорби и сочувствия. Соболезнования, в частности, содержат упования на лучшую долю покойного.
Протестантизм отвергает обязательную роль духовенства в религиозном опыте. Большая часть протестантской религиозной литературы, посвященной подготовке человека к смерти, предназначалась, в отличие от средневековой католической литературы, для домашнего чтения в кругу родных и близких[31]. Похоронная проповедь и молитва становятся своего рода публичным воспоминанием об умершем с перечислением его заслуг и оценкой его дел. Биографическое проговаривание актуализировалось как поминальный нарратив (Houlbrooke 2000; Pritchard and Chamberlain 2012).
