Таинства и обыкновения. Проза по случаю - О'Коннор Фланнери

Пишущего южанина всё и вся подталкивают к тому, что бы он смотрел глубже и дальше простых проблем, пока его взор не коснётся обители пророков и поэтов. Говоря, что он пишет романы «романтические», Готорн на самом деле пытался вызволить прозу из тенет социальной зашоренности, развернув её в сторону поэзии. Сдаётся мне, сумрачный романтизм «на отшибе» сросся тут с традицией комического гротеска, и с тем, чему научил наших писателей натурализм. Получилось отсрочить хотя бы ненадолго мутацию южной прозы в то, что имел в виду мистер Ван Вик Брукс [27], мечтая о новой эпохе, когда, соединив местечковую тематику с технической сноровкой, почерпнутой от «новых критиков» южной школы, литература благодаря «магистральной» линии вернёт себе статус духовного пастыря и отражения общественной жизни.

У автора, описываемого мной, литература, отражающая общество, не годится на роль морального лидера. А если у него и получится искусно стать и мерилом и «зерцалом» общества, то придётся прибегнуть к более решительным средствам воздействия, нежели обывательщина и чисто техническая ловкость приёмов.

Мы с вами живём не в те времена, когда реализм, работающий «на дальних дистанциях» [28], понимают и хвалят, даже если он продолжает «генеральную линию» американской словесности. Как только читатель подаёт голос, он требует произведений сбалансированных, способных хоть как‐то выправить увечья нашего времени. Во имя общественного спокойствия, либеральных, а порой и христианских идеалов, литературу делают служанкой своей эпохи.

В этой роли она напоминает мне носильщика‐негра, грохнувшего несессер Генри Джеймса прямо в лужу на выходе из гостиницы в Чарльстоне [29]. Писателю потом пришлось всю дорогу в переполненном дилижансе держать испачканную сумку на коленях. Раздосадованный качеством южного сервиса, бедный Джеймс потом писал, мол, наша челядь и вовсе не годна для бытовых услуг от природы. Кто угодно на свете, лишь бы не она. Та же история и с писателем. В должности лакея он будет ставить господский багаж только в лужу.

Романиста характеризует не то, как он «обслужил», а то, как он увидел, и нам нельзя забывать, что ему это надо ещё и передать, а читательская слепота и ограниченность определённо не дадут показать увиденное им во всей полноте. И это ещё одна из причин, усугубляющих тенденцию к гротеску в беллетристике. Писатели, говорящие от имени и в унисон своей эпохи, имеют куда больше удобств и поблажек, нежели те, кто противоречит главенствующим взглядам. Усталому человеку, придя домой вечером, хочется почитать что‐то духоподъёмное, просвещает меня в письме одна пожилая леди из Калифорнии. Чего, похоже, не случилось при знакомстве с любыми моими сочинениями. «Дух» у неё не на том месте, поэтому и не «поднялся», вот что я думаю.

Серьёзному автору нет дела до читателя‐нытика, скажете вы. Но дело‐то есть, потому что ноют они все. Одна старушка, которой не хватает бодрости духа, это ещё ничего, но две сотни с лишком таких старушек – это уже читательский клуб. Когда‐то мне казалось, что можно писать для условной элиты, прошедшей университет и даже выучившейся читать. Потом поняла – публикуйся ты хоть в Botteghe Oscure [30], если рассказы у тебя чего‐то и стоят, рано или поздно получишь письмо от какой‐то старушки из Калифорнии, заключённого федеральной тюрьмы, пациента психбольницы или завсегдатая местной ночлежки, с нытьём – им от тебя мало «позитива».

Они в нём ох как нуждаются. Во всех нас, как в рассказчиках, так и в слушателях, сидит нечто, требующее искупления, шанса снова вознести ввысь тот «дух», который «падает». Нынешний читатель знает, чего ему не хватает, забывая, чего оно может стоить. Его представление о зле либо размыто, либо отсутствует вовсе, чтобы помнить стоимость работ по повторному «вознесению». Читая роман, он жаждет либо поругания чувств, либо «духоподъёмности». Он хочет, чтобы его, как младенца в купель, окунули либо в муляжи клоаки, либо в суррогат невинности.

Мне часто говорили, что идеалом равновесия для романиста является Данте, вполне симметрично поделивший свою территорию между адом, чистилищем и раем [31]. Возразить нечего, но столь же безосновательно полагать, будто по методу Данте мы воссоздадим объективную картину нашего времени. Данте жил в тринадцатом веке, когда душевного равновесия достигали религиозной верой в её тогдашнем виде. А у нас теперь двадцатый, век недоверия к ценностям и фактам, сметаемым с пути вместе с эфемерными «убеждениями». Современный автор не черпает равновесие в окружающем мире, он вырабатывает его внутри самого себя.

Готового рецепта литературной непогрешимости не существует, его нет даже у Генри Джеймса, который так пропорционально смешивал элементы традиционного реализма с романтикой в каждой своей книге. Однако последнее слово ещё впереди. Литературные шедевры окажутся не тем, чего хочет публика, и чего требует критика. Это будут романы, интересные прежде всего самому романисту. А романиста интересует то, что никем не описано до него. Оно предъявляет самые высокие запросы, требует максимальной мобилизации ума и таланта, не изменяя своеобразным чертам его призвания. И в творчестве многих из нас над традиционной прозой возобладает поэзия.

Важным вопросом для каждого, кто сделал этот рискованный шаг, будет определение той грани, за которой развенчание оборачивается разрушением, во избежание чего ему понадобится уходить в себя как можно глубже, к потаённым источникам творческой энергии. И этот спуск в глубины своей души и будет экскурсией по его малой родине. Преодолев привычную темень, писатель проникнет в мир, где ему, как исцелённому от слепоты в Евангелии, люди предстанут во всей наготе, словно шагающие деревья. Это начало прозрения, и нам – южанам, следует хотя бы попытаться понять смысл такого откровения, если мы действительно желаем сохранить живые традиции нашей литературы. Отвратительная для меня мысль – а вдруг лет через двадцать южные авторы возьмут, да и перейдут к описанию господ в серых костюмах, не замечая, насколько эти джентльмены безобразнее уродцев, которых мы живописуем сейчас? Отвратно думать о том дне, когда южанин утолит духовную жажду калифорнийской старушки.

Писатель-регионал

Я в восторге от этой награды. На самом деле, я восхищена уже тем, что кто‐то помнит о моей книге двухлетней давности и способен правильно произнести её название, причинившее мне столько хлопот. Книгу постоянно называют то «Храбрый не дрогнет», то «Фиалки спрятались». Совсем недавно мой приятель, посетив книжный в поисках моего сборника, услышал от продавца: сборник распродан, но есть «Медведь, который сбежал вместе с ним» – того же автора.

Как бы там ни было, а «медведь» рад, что унесёт с собой одну такую грамоту. По ряду, как чисто человеческих, так и литературных, но весьма важных оснований, я считаю, что ценность наград прямо пропорциональна мнению о тебе твоих земляков.

Главная мысль моего прошлого выступления перед вами состояла в том, что гордость писателя из Джорджии особая. Она примерно одного порядка с гордостью свинки качеством своего мяса, которое пойдёт на ветчину у Тэлмадж [33]. Считаю такой подход достойным, по крайней мере, пока существует опасность – в писателе то, что он из Джорджии, одержит перевес над тем, что он писатель. Мораль моей тогдашней речи – свинка есть свинка, кто бы ей ни занимался. Однако я не люблю повторять то же самое дважды тем же людям, убедившись со временем, что когда рассуждаешь на какую‐то тему, даже лёгкое смещение акцента создаёт целиком новую версию, не опровергая правдивости сказанного ранее.