Скандал столетия - Габриэль Гарсия Маркес
Но на этот раз мужчина не выпил. Когда он поднял стакан, глаза его устремились в полутьму, поверх лампы, и она впервые ощутила теплое прикосновение его взгляда. До этого момента мужчина не догадывался, что в доме есть еще одна женщина, поняла она, и начала потихоньку раскачиваться.
Какое-то время мужчина разглядывал ее до нескромности пристально. Нескромность, возможно, была нарочитая. Она вначале смутилась, но потом заметила, что и взгляд этот ей знаком, и что, несмотря на его пытливое, даже до дерзости, упорство, много в нем есть от беспечной доброты Ноэля и кое-что от терпеливого добросовестного тугодумия попугая. Поэтому она снова стала раскачиваться, думая про себя: «Хотя, может быть, и не он открывал железную решетку, это, в сущности, все равно». И продолжая раскачиваться, под его взглядом, подумала: «Папа Лаурель позвал бы его в огород пострелять кроликов».
Перед полуночью буря усилилась. Другая придвинула стул к креслу-качалке, и две женщины сидели молча, не двигаясь, и наблюдали, как мужчина сушится у лампы. Ветка миндального дерева, росшего возле дома, стукнула несколько раз в плохо закрепленное окно, и влажное дыхание бури наполнило комнату. Колючий град, залетевший с порывом ветра, коснулся ее лица, но она не пошевелилась, пока не увидела, как мужчина выливает в стакан последнюю каплю мятного ликера. Ей показалось, что в этом есть нечто символическое. И она вспомнила, как папа Лаурель сражался в одиночку, запершись в сарае, валя солдат правительственных войск из пистолета, предназначенного для стрельбы по куропаткам и ласточкам. И вспомнила письмо от полковника Аурелиано Буэндиа, и чин капитана, который папа Лаурель отверг со словами: «Скажите Аурелиано, что я воевал не ради войны, а просто чтобы невежи не переели моих кроликов». С этим воспоминанием и она как будто бы вылила последнюю каплю прошлого, остававшуюся в доме.
– Есть еще что-нибудь в шкафу? – спросила она хмуро.
И другая, в том же тоне, вполголоса, так, чтобы мужчина не услышал, ответила:
– Нет, ничего нет. Помнишь, мы с тобой в понедельник съели последнюю горстку фасоли.
И потом, боясь, как бы мужчина не услышал их, снова взглянули на стол, но увидели только тьму – ни стола, ни мужчины. Но они знали, что мужчина – там, невидимый, рядом с догоревшей лампой. Знали, что он не покинет дом, пока не кончится дождь, и что в темноте комната съежилась, и нет ничего странного в том, что он их услышал.
9 мая 1954 года, «Эль Эспектадор», Богота
Дом Буэндиа
(наброски к роману)
В доме свежо, влажно по ночам, даже летом. Он стоит на севере, в конце единственной улицы селения, на высоком, крепком бетонном фундаменте. Крыльцо приподнятое, лестницы нет; видно сразу, что в просторной зале мало мебели; два окна от пола до потолка выходят на улицу, вот единственное, что выделяет этот дом среди прочих домов селения. Никто не припомнит, чтобы двери в течение дня бывали закрыты. Никто не припомнит, чтобы четыре плетеных кресла-качалки стояли в других местах или в другом положении: они расставлены квадратом, посередине залы, утратив, кажется, способность предоставлять отдых и став теперь простым бесполезным украшением. Теперь в углу стоит граммофон, рядом с увечной девочкой. Но раньше, в первые годы века, дом был тихим, скорбным; возможно, самым тихим и скорбным в селении, с этой огромной залой, занятой лишь четырьмя […] (теперь над шкафчиком для кувшинов – фильтровальный камень, замшелый) в углу, противоположном тому, где сидит девочка.
По одну и другую сторону от двери, ведущей в единственную спальню, висят два старинных портрета, перетянутых траурной лентой. Сам воздух в зале несет в себе некую суровость, холодную, но элементарную и здоровую, как узелок с подвенечным платьем, что раскачивается над дверью в спальню, или сухая ветка алоэ, украшающая изнутри входную дверь.
Когда Аурелиано Буэндиа вернулся в селение, гражданская война уже закончилась. От тяжкого паломничества новоиспеченному полковнику вроде бы ничего не досталось. Разве что военное звание и смутное неосознанное чувство беды. Но также и половина смерти последнего Буэндиа, и полный голодный паек. Еще тоска по домашнему быту и желание иметь жилище спокойное, мирное, без войны, чтобы через высоко поднятое крыльцо проникало солнце, а в патио висел гамак между двух столбов.
В селении, где находился дом предков, полковник и его супруга нашли только пеньки от сожженных дотла столбов и высокую насыпь, чисто выметенную изо дня в день дующими ветрами. Никто не узнал бы места, где раньше стоял дом. «Так было светло, так чисто», – молвил полковник, припоминая. Но среди пепелища, там, где раньше был задний двор, все еще зеленел миндаль, словно воскресший Христос среди обломков, рядом с деревянным домиком отхожего места. С одной стороны дерево было тем же, что затеняло двор старых Буэндиа. Но с другой, с той, что была обращена к дому, простирались траурные ветви, обугленные, будто половина миндаля жила в осени, а другая половина – в весне. Полковник припоминал разрушенный дом. Припоминал ясный свет, беспорядочную музыку, сотворенную из излишков всех тех звуков, которые переполняли его, выплескиваясь наружу. Но припоминал также резкий, пронзительный запах нужника подле миндаля и внутренность каморки, насыщенной глубокой тишиной, разделенной на полосы древесной тенью. Среди обломков, разгребая мусор, донья Соледад нашла гипсового святого Рафаила со сломанным крылом и резервуар от лампы. Там они и построили дом, лицом на закат, в направлении, противоположном тому, какое имел дом Буэндиа, погибших на войне.
Строительство началось, едва прекратились дожди, без подготовки, без заранее обговоренного порядка. В яму, куда будет вкопан первый столб, сунули, не церемонясь, гипсового святого Рафаила. Возможно, полковник ни о чем таком не думал, когда чертил план на земле, но подле миндаля, там, где стоял нужник, в воздухе задержалась та же плотная свежесть, какая была на этом месте, когда оно представляло собой задний двор. Стало быть, когда выкопали четыре ямы и сказали: «Таким вот и будет дом, с просторной залой, чтобы дети играли», лучшее уже проявило себя. Будто бы люди, снявшие мерку с воздуха, начертали границы дома в точности там, где заканчивалась тишина двора. Ибо когда поднялись четыре столба, огороженное пространство стало уже чистым и влажным, как сегодняшний дом. Он включил, заключил внутри себя свежесть дерева и глубокую, таинственную тишину отхожего места.
