Газета Завтра Газета - Газета Завтра 938 (45 2011)
Впечатление вышло самое осеннее. "Окно" отчего-то чаще выходило на задний двор и на какую-то самую гиблую его часть.
Там спиваются шахтеры закрытых шахт, дожигая жизнь в брошенных поселках назло кому-то, кому не было до них дела ("День шахтера").
Там молодой человек, намаявшись по детдомам, решается найти родных и пьет перед нами с сестрой, которая изводит жизнь без быта и смысла, и с отцом, убившим его мать и только что выбравшимся из тюрьмы. И обнимает их, и матерится, и плачет. И в один день теряет надежду на дом окончательно ("25 сентября").
Там старая актриса тщетно надеется, что кто-то даст ей роль, которую она носит в сердце, читает для жующих ртов в арбатском кабачке "Синий троллейбус" Ашкенази, Цветаеву, стучится в официальные театральные двери и поднимает на камеру бессильные руки, понимая, что жизнь кончена.
Там молодой мужик идет по сгоревшей деревне и вспоминает, как медленно уходила жизнь, что раньше сами всё делали, а теперь ждут, что начальство сделает: "Как-то не стремится народ", так что уж пожар-то и неизбежен.
Там на Ангаре крушат леса, приготовляя ложе нового водохранилища, расселяют деревни и перезахоранивают мёртвых и родные-то закрывают глаза, а камера смотрит, как мать стоящих тут же детей брезгливо тащат из истлевшего гроба, как обгоревшую тушку, чтобы положить в новый ящик. И хочется и камере закрыть глаза, чтобы она догадалась, что это и её мать.
И знаешь, что всё снятое — правда, но отчего-то всё время чувствуешь, что тот, кто снимает, не печалится увиденным, а будто, чем злее жизнь, тем ему и лучше, и кадры у него беспощаднее — жестокое зеркало, как печоринская поза, кажется авторам эффектнее. И все отчего-то нейдет из памяти грибоедовская ирония: "Я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи". Устав от темной, сорной, матерной экранной жизни с досадой думаешь, что это не на фестивалях надо показывать, а на самонадеянных съездах самонадеянных партий, чтобы они жизнь-то не только с лица, а и с изнанки видели.
А утешение придет из прошлого — от картины С.Зайцева "Союзники. Верой и правдой", о встрече на Эльбе и нынешних живых её участниках — с горькой великой хроникой, впервые говорящей нам о настоящем вкладе союзников в победу и благородной нравственной задачей: не предавать общей памяти и тем навсегда остановить войны. И от картины В.Тимощенко "Георгий" — про одного из тех "козырных ребят" (как их зовет герой), кто выиграл войну и не потерял себя потом. Так что и сейчас на этого Георгия нельзя наглядеться — такая в нем сила и победа, и удивление себе, и уверенность, что и смерть у него будет необыкновенная. И от картины В.Гуркаленко "Спас Камень", чей герой А.Н.Плигин однажды оставляет крепкое советское прошлое, директорство на заводе, и уходит на брошенный остров с погибшим монастырем, и в тяжелейшем труде без всякого быта восстанавливает его и ложится в эту землю под крест, который обрел в душе здесь.
Что до художественной цельности, то председатель нашего жюри Аркадий Коган на пресс-конференции с огорчением отметил, что даже и в лучших картинах герои часто жизнечувствием и миропониманием крупнее молодых режиссеров, которые их снимают. Осмеливаюсь думать, что это происходит оттого, что герои сложились в пору крупной истории, ясной системы координат, тектонического становления общества. А молодые авторы картин — дети "поколения пепси", которое тоскует по цельности, слышит её в героях, но не может опереть камеру на свою внутреннюю почву, встать на своей духовной земле для равного диалога с минувшим. Ткань фильмов становится неуверенна и ненадежна. Всё будто с вызовом и одновременно с внутренней оглядкой: так ли?
Зеркало перед жизнью всё оказывается карманным, которым хорошо пускать "зайчики" и на минуту можно даже ослепить, но которым не отразишь не то что мира, а целого человеческого лица. Пресса и члены жюри корили президента фестиваля Алексея Учителя за случайность отбора картин, хотя, приглядевшись, легко было догадаться, что виновны были не сами авторы и не комиссия по отбору, а сама разбившаяся на карманные отражения реальность, из которой ушли даль, ясность и историческая перспектива. А ведь кино — это наша духовная зримая "археология". По тому, как нас "покажут", будущее будет судить отшатнуться от нас или обрадоваться, что "предки не подвели".
Это и в матушке-литературе еще недавно было так. В основном ее потоке. Как А.Фет когда-то словно в нынешнее зеркало поглядел: "На рынок… Там кричит желудок, Там для стоокого слепца Ценней грошовый твой рассудок Безумной прихоти певца". Мне за несколько лет работы в жюри премии "Ясная Поляна" давно видно, что и проза стала поспешна и "карманна", потому что торопится за однодневной жизнью. Это уж даже и не черно-белая фотография, когда еще надо выбирать кадр, проявлять пленку, волноваться при появлении проступающего в кювете изображения, а электронная съемка с её мгновенностью (не ищи ни выдержки, ни диафрагмы) и ненужностью отбора. Снимая подряд — потом разберемся! И тоже ведь правда, но какая-то плоская (возьмите хоть любую нынешнюю газетную цветным-цветную фотографию и старый дагерротип и все станет ясно без толкований). Оттого и книжек у одного автора является на полках, как кадров в электронном аппарате. "Карточек" много, а портрета нет.
Но тут с радостью оговариваюсь, что в кино-то пока так, а вот в литературе уже иначе. Слово стало лучше, подземные гулы и реальность еще как будто недвижна и кажет кинематографу одно лицо, а уж на глубине-то предчувствует тайные движения. Догадывается, что распад формы — это и распад личности и общества, и торопится подсказывать писателю новые слова, с которыми он пока тоже обращается осторожно, боясь не расслышать, а со словом — и новые формы. А мы так и вовсе еще глядим на новые книги старыми глазами и не всегда узнаём проступающую реальность, которая ищет нового внимания.
Так из длинного списка этого года надо было вслушиваться в роман М.Шишкина "Письмовник" с его зыбкой мифологией, вторгающейся в плоть жизни и все острее сознающей, что "слова, любые слова" — это только плохой перевод с оригинала. Все происходит на языке, которого нет. И вот те слова — настоящие". Художник видит, что часы сломаны, стрелки показывают "что-то", чего пока не определить. А определить надо, потому что в слове — спасение, "всё настоящее ничтожно, никчемно, если оно не ведет к словам и если слова не ведут к нему. Только слова как-то оправдывают существование сущего". А они-то и не даются: "настоящее ни в какие слова не влезает. Всё, что происходит в жизни, — выше слов". И потому "любая книга — могила, потому что в ней есть начало и конец. Нечестно поставить точку, написать слово "конец" и не умереть".
Слово тревожит Германа Садулаева в "Шалинском рейде": "Теперь я уже не уверен в значении слов… Слова означают то, что необходимо по ситуации". Кажется, это впервые стало так очевидно, и слово зажило самостоятельной жизнью
Так тревожит оно Александра Завьялова в болезненном романе "Впотьмах", где следователь говорит герою вполне, как Порфирий Петрович: "Вы же сочинитель. Подобье Творца. В воображении-то сколько душ умерщвлено? Вы что думаете — слово бесплотно? И им зарезать нельзя". Или опять у Шишкина: "К жизни трудно привыкнуть. Очень трудно расставлять запятые про казнить и помиловать". Оттого жизнь и у Шишкина, и у Садулаева, и у Василия Аксенова ("Время 0") так привязана к слову, так вглядывается в него, что, кажется, это ей самой надо сформулировать, заново переназвать себя, вырваться из призрачности, стать плотью. Оттого писатели так подробны, словно из сна вырваться хотят, проснуться в себя, заговорить себя этим миром, пока и читателя не начнет окутывать облако жизни — прошлого, настоящего, общего — и он не окажется втянут в текст.
Есть в романе Шишкина почти притчевый эпизод. Положит мать нежеланного ребенка на льдину и его унесет река. А пройдут дни, она спохватится, закричит, перестанет спать, начнет умирать от ужаса. Кинется к реке, а льдина встречь течению несет к ней кулек её мальчика. И она схватит его, слепо сунет грудь — "и начнется жизнь — горласта, благоуханна, нетленна". Кажется, всем им хочется, чтобы брошенная жизнь вернулась встречь течению, вопреки норовящему отменить её времени — "горласта, благоуханна". Как когда-то над телом Юрия Живаго заговаривала жизнь Лариса: "Загадка жизни, загадка смерти, прелесть гения, прелесть обнажения — это, пожалуйста, это мы понимали. А мелкие мировые дрязги, вроде перекройки земного шара, это, извините, увольте, это не по нашей части".
Общее незаметно истлело и перестало держать человека. Со смертью идеи пошатнулась и жизнь. И тоже как будто слепо бежала с человеком, не зная, за что ухватиться, словно и ее положили на льдину и оттолкнули от берега. А когда очнулись, осталось кинуться за ней. И слава Богу, она оказалась милосердна, как река Шишкина и возвращает её нам, еще младенчески неотчетливую, но уже подрастающую и обретающую лицо.
