Газета День Литературы - Газета День Литературы # 94 (2004 6)

Огромные дома, как сфинксы, вознеслись

превыше ярких звезд, глядящих в мрак глубокий.

И сердце бьет в набат, но силой правит мысль,

и смерти подлой нет, но жизнь полна тревоги.

И Царское Село, и церковь На Нерли,

и зоревой Кронштадт, и Кремль златоголовый

художника не зря из тьмы на свет вели,—

под стать, без спора, Им величье яви новой.

Олег Дорогань “СУДЬБУ ПОЦЕЛУЮ, КАК ЗНАМЯ...” (О новой книге стихов Ивана ПЕРЕВЕРЗИНА)

Я узнаю в человеке поэта по его чувству Вселенной. По размаху его представлений и впечатлений, идущих свыше. Не так давно ушел из жизни Юрий Кузнецов — поэт поистине вселенской стати. И я, понимая, что его место в отечественной поэзии отныне опустело, с пристальным интересом всматриваюсь в поэтов и их стихи, вслушиваюсь в их голоса и интонации, стараясь уловить вселенские раскаты поэтической подлинности. И неожиданно для себя нахожу в новой поэтической книге Ивана Переверзина вот какие строки:

Огромный мир до точки сжался,

до бездны женского зрачка...

Умей прощать, над сердцем сжалься,

начни письмо любви с клочка.

Вот оно, искомое и найденное вдруг — током в сердце — слово, а в нем тот космос гармонии, который сжимает хаос кристаллом классического стиха. До бездны женского зрачка...

Поэт и начинается с ощущения и осознания огромности и сжатости вселенской, сфокусированной для него в предмете любви и обожания, достойном исключительности, единственном в мире: ”Твое лицо из сотен тысяч лиц, твои глаза — как звездные метели” . Истинное чувство расширяет Вселенную до бесконечности, заложенной в ней, и в то же время сужает-фокусирует до энергетического взрыва, лирического всплеска и прорыва: ”Но здесь Вселенная мгновенно сужается до наших губ...”

Показать и дать почувствовать эту пульсацию Вселенной — талант истинно поэтический. Кому еще доступно так, обычными словами, выразить вселенскую любовь, да еще там, где ”барак, белье, корыто, пена, на общей кухне — жидкий суп” ? Кто еще сумеет обычными и в то же время такими возвышенными словами выразить это свое чистое и противоречивое чувство?

Душа заходится до дрожи

в святом божественном хмелю,

и ты мне шепчешь осторожно

с глухим волнением: ”Люблю...”

Своих сомнений не развею,

ты лжешь, тебе гореть в аду;

и все-таки тебе я верю

и вновь, и вновь на зов иду.

Проникая в сложную гармонию мира, поэт неизбежно проникается тревогой за него. Этот мир может быть сосредоточен и связан с определенным местом, где таятся и внезапно открываются трагические знаки земного бытия. Они могут проявиться за любым поворотом дороги или изгибом реки.

То место есть, сам Бог его отметил:

такой покой, такая тишь кругом,

как будто ты один на целом свете,

оставлен другом, позабыт врагом.

Его найду — и заново услышу

понятные простые голоса:

поет синица, снег буравят мыши,

за темной елкой прячется лиса...

Промельком возникает образ хищного мира, настораживает, вносит разлад в общую гармонию и — подталкивает, чтобы вывести ее на более высокий уровень, вбирая жизненные драматические реалии. Такая музыка мира становится всё более мужественной и жизнестойкой:

То место есть... Но я другое встретил

за поворотом бешеной реки,

где сосны рвал с корнями черный ветер,

и влет по уткам били мужики.

Лирический настрой всё более напряжен. А в нем растет тревожное ожидание чего-то неожиданного, непредсказуемого: ”неслась река, ревя ретиво, и в пропасть падала с высот..." Ожидание трагически-непредвиденного, вплоть до собственной смерти, а то и вселенской гибели...

И слышится сердцу поэта весть издали, пророческая весть, из глубин и высот грядущего времени, роковая и светлая весть, от которой не отмахнешься, а только и в силах сделать, что перенести, передоверить ее чистому листу бумаги:

В небе черном гроза прогремит,

тело дрогнет, душа отлетит,

но пойдут и пойдут ковыли

светлой вестью до края Земли.

Ты могилы моей не найдешь.

Я повсюду, где поле и рожь,

я под снегом, родная, я здесь,

словно светлая-светлая весть.

Печальная и светлая, трагическая такая весть — как тень судьбы поэта, простертая из будущего в настоящее. Без солнца не бывает тени, оттого и тень для поэта светла.

Каждый вечер добавляет света

В шапки мономаховые гнезд.

Дымом пахнет в наледи ночлега

Чешуя, летящая от звезд.

Согласитесь, это не просто живописные стихи, в них есть вселенское дыхание, порыв, сотворяющий красоту из гнёзд и наледи, из звезд и даже из рыбьей чешуи. Вселенная — художница.

Для родившегося в Якутии Ивана Переверзина север — место первозданной природной красоты. Бескрайняя суровая и чистая обитель всех стихий. Не оттого ли и у самого поэта — северный, алмазной твердости характер? А лирика его то многокрасочна, как северное сияние, то скупа и аскетична на краски, как просторы тундры.

Там лишь осока да кустарник,

ползущие по скалам вверх.

Кружит-парит тетеревятник,

на лапах — лисьи кровь и мех.

Ни — зимовья, ни — человека

на сотни лет и тыщи верст.

И ухает, как филин, эхо

бушующих над тундрой гроз.

И появляющийся здесь, в Заполярье, человек — сам по себе уже человек героический.

На северных стихах И.Переверзина — отблеск якутского героического эпоса "Олонхо". На мой взгляд, своеобразие его стихов связано в значительной мере с эти эпосом. И стихия эпоса естественно наполняет дыханием его поэзию:

Иду — и дыханьем весну приближаю,

иду — и сердцем пою Олонхо —

сказ о Туймаде — якутском рае,

где и в морозы любить легко.

Родная Якутия для поэта — та же Россия, ее неотъемлемая часть, что ”отдает свои в алмазах недра и золотой запас ручья” . При всех своих богатствах она беззащитна: ”бежит олень — и волки вслед...” Она бедствует не меньше, а то и больше, чем остальная Россия. Да и внешний облик якутских земель сам за себя говорит, даже кричит о бедственном положении здешних людей. И здесь царит несправедливость, властвует произвол власть имущих. И здесь бесовские силы безнаказанно злодействуют: ”Порушили... Ни храма, ни часовни, ни памяти, ни духа — ничего” . А ведь было же время счастливого неведенья, и ничто не нарушало покоя сердца в его созерцательном ослеплении:

Жил не во зле, глядел светло,

и счастлив был, и не заметил,

как с вековых начал село

сорвало, как ворота с петель.

Кричит могила без креста,

кричит сухое дно колодца,

кричит столбом своим верста —

ничто людей не дозовется.

Впрочем, поэт не уходит в идеализацию якутской экзотики, не пускается в шаманские плясы, чтобы уловить вселенские ритмы и вибрации "мирового древа", не признает языческие обряды проводниками духовных откровений. Его Бог — православный.