Владимир Федоров - Бойцы моей земли: встречи и раздумья
Нет, «Сельская хроника» Твардовского дышала не умиротворенностью и нравственным покоем, а нравственным здоровьем, без которого невозможно представить и Василия Теркина. Александр Макаров очень верно подметил, что суровые годы испытаний помогли автору углубить счастливо найденный характер героя. Но ведь характер–то этот подготовила не только «Фронтовая хроника», но и «Сельская хроника», автор которой жадно всматривался в новь деревенской жизни. Нам легко представить сельского парня Васю Теркина в кругу печника Ивушки, деда Данилы и других любимых довоенных персонажей поэта. Именно эта среда и породила Теркина. Какой душевностью веет в его воспоминаниях от слов «мой родимый сельсовет»!..
В моей памяти всплывают далекий казачий городок Урюпинск, сорок второй год, два моих горячих товарища, наши юношеские споры в затемненном парке под нарастающий гул нацистских бомбардировщиков. Мы спорили о Есенине и Твардовском. Мои друзья доказывали мне, что вот Сергей Есенин — тот любил правду, а Твардовский в сельских стихах — «приукрашивал». Я не меньше их любил Есенина, но яро отстаивал любимые стихи из «Сельской хроники», которую почти всю помнил наизусть.
Не знаю, где теперь эти два моих урюпинских товарища. Они были на год старше меня, им довелось защищать Сталинград. Но если хоть один из них остался жив — уверен: он всей душой полюбил «Василия Теркина», лучшую, правдивейшую книгу о войне «не ради славы — ради жизни на земле». В какой же поэме, кроме пушкинского «Евгения Онегина», с такой захватывающей искренностью нарисован автопортрет поэта? Автор «Теркина» передает свои сокровенные надежды и тревоги.
Помню, как читал и перечитывал эти строчки в холодной библиотеке артиллерийского училища.
Я дрожу от боли острой,Злобы горькой и святой.Мать, отец, родные сестрыУ меня за той чертой.Я стонать от боли вправеИ кричать с тоски клятой:То, что я всем сердцем славилИ любил, — за той чертой.
За оледеневшими стенками не было видно угрюмой уральской тайги, зато явственно виделся летний день на довоенной Смоленщине, куда меня перенесла волшебная сила поэзии. И я, полуголодный, стриженый семнадцатилетний парнишка в курсантских погонах, хмелел от живительной музыки стиха, боли за свой степной оккупированный городок и веры, что все мы, если останемся живы, еще побываем в своих освобожденных местах.
Что там, где она, Россия,По какой рубеж своя?
Это властный голос совести не только Теркина, но и всего нашего поколения. Из самой глубины души вырвались искренние, непоказные слова:
Мне не надо, братцы, ордена,Мне слава не нужна,А нужна, больна мне Родина,Родная сторона!
Как–то армянский поэт Севак сказал мне:
— Твардовский не просто поэт. Он писатель!
Этим он хотел подчеркнуть, что Твардовский — мастер самобытных характеров. Такое поэтам удается редко. И Никита Моргунок и Василий Теркин — типы своей эпохи. Поэтому–то произведения Александра Твардовского и читают миллионы.
Одновременно с «Теркиным» автор работал над лирической поэмой «Дом у дороги». Это горькая, правдивая вещь. Некоторые критики пытались поставить ее, как потом и «За далью — даль», выше «Теркина». Но вот прошло время. В памяти народной остались прежде всего «Страна Муравия» и «Василий Теркин». Почему?
Да потому, что они сверкают не одной какой–нибудь гранью, а всеми гранями самобытного таланта Твардовского. В последующих же поэмах верно схвачено настроение, но нет характеров героев. А ведь умение лепить живые человеческие характеры, это драгоценное качество, унаследованное поэтом от русских классиков, не менее сильная его сторона, чем глубокий, пронзительный лиризм.
Властная и горькая мощь лиризма чувствуется в стихотворении «Я убит подо Ржевом» и в наиболее сильных главах поэмы «За далью — даль», хотя бы в «Двух кузнецах».
Мне с той поры в привычку сталиДутья тугой, бодрящий рев,Тревожный свет кипящей сталиИ под ударом взрыв паров.И садкий бой кувалды древней,Что с горделивою тоскойЗвенела там в глуши деревни,Как отзвук славы заводской…
Эти строки кованы любящим сердцем сына кузнеца. Здесь и первые детские впечатления, и рельефная зримость рисунка, и большое обобщение, и захватывающий ритм труда, на котором держится белый свет.
Помнится, в тридцатые годы из черной тарелки репродуктора доносились живые, то усмешливые, то грустные стихи раннего Александра Твардовского. И «Страна Муравия» и «Сельская хроника» и «Фронтовая хроника» дышали близкой и понятной жизнью: шла война с белофиннами.
Уже тогда Твардовский почувствовал близость грандиозной решающей схватки с нацизмом. И в предисловии к одной из своих книг заявил, что все свое творчество теперь посвятит армии. Чутье не обмануло большого художника, именно тогда в его воображении родился яркий, новаторской образ Василия Теркина, помогший поэту глубоко и всеобъемлюще изобразить наш народ в эпоху Отечественной войны. Твардовский был подготовлен к этому творческому подвигу больше, чем другие его современники–поэты.
Надо ли говорить, кем были для нас, молодых солдат, Василий Теркин и его автор! У меня даже были такие стихи:
Мне редактор дает советы:— Ты, Володька, учись у Теркина!
Хочется отметить такую закономерность, свидетельствующую о подлинной народности этого любимого детища Александра Трифоновича. Теркина в то время знали больше, чем Твардовского, как, впрочем, и девушку Катюшу из знаменитой песни знали больше, чем Исаковского.
Помню, в 1950 году, когда Твардовский стал главным редактором «Нового мира», я послал ему свой «Белгород», лирический цикл о родном моем спаленном и возрожденном городе, где я побывал после демобилизации. Волнуясь, ждал я ответа на стихи, старательно, но не очень–то чисто напечатанные моей старой матерью. И вот наконец пришла телеграмма из Москвы: «…Стихи получил. Десять из них печатаются шестой книге «Нового мира». Поздравляю. Твардовский».
Не забуду обсуждение моих стихов, на котором присутствовали Александр Твардовский, Михаил Исаковский, Самуил Маршак, Анатолий Тарасенков, их книги с дарственными надписями, совместное выступление перед студентами Тимирязевки…
Перебирая открытки и письма, полученные от Александра Трифоновича, я теперь особенно ясно вижу не только поэта, но и гражданина. «…Письмо Вашего друга я прочел с большим интересом. Это человек явно незаурядный по–хорошему. Но из письма сейчас ничего нельзя сделать. Нет конца, нет результата сложившихся обстоятельств. Если (что было бы крайне огорчительно) его выживут из школы, вообще одолеют всякие «инспектора», тогда можно было бы разгромить их по–газетному. А если он устоит — и это нужно, — он должен устоять и «найти правду», то тоже об этом стоило бы написать…»
Должен сказать, что Александр Трифонович не стал дожидаться, пока честного человека «выяшвут из школы», а связался с «Учительской газетой», которая послала на место своего спецкора и выступила в защиту моего фронтового друга, замечательного педагога–макаренковца.
Щедрость и широта были свойственны Твардовскому не только как художнику, но и как человеку. Это почувствовал Валентин Овечкин, работавший над «Районными буднями», и юморист Гавриил Троепольский. Это в огромной степени я испытал на себе.
Никогда не забуду, как в Центральном доме литераторов Александр Трифонович приветствовал юного земляка в летной фуражке — Юрия Гагарина.
— Вы блестяще выдержали испытания в космосе. — И добавил с характерной шутливой улыбкой: — Теперь вам осталось выдержать на Земле испытание славой.
Признаюсь: в эту минуту мне почудилось, что на сцене стоит и третий их земляк — улыбающийся Василий Теркин. Больше того. Молодой веселый майор Юра Гагарин показался мне его младшим братишкой. Никто из нас тогда не думал, что на этой сцене, на том же самом месте, где Александр Твардовский обнимал своего земляка, будет стоять красный гроб, утопающий в цветах, а проход зала будет запружен скорбными людьми с обнаженными головами.
Рассказы бывших однокашников моего учителя уносят меня в его молодость. Вот он сидит за столом в аудитории ИФЛИ, а рядом с ним, смолянином, ивановец Михаил Кочнев. Он, волнуясь, пытается зачинить карандаш, а стержень все время ломается. Тогда Саша Твардовский молча берет злополучный карандаш и, заточив его, артистично, с плотницкой сноровкой, возвращает хозяину:
