Лев Поляков. - История антисемитизма.Эпоха знаний
Как видно из сочинений Вольтера, пик его антисемитского рвения приходится на последний период жизни, т. е. на пятнадцать лет старости, когда благодаря участию в делах Каласа и Ла Барра он достиг величия пророка, занялся переделыванием современного ему общества и стал непререкаемым мессией века Просвещения. После эпохи разрушений наступает время для созидания. Он владеет умами всей Европы и одновременно управляет своим имением в Ферне как добрый отец семейства. Наконец, артист, прятавшийся в его душе, нашел главную роль своей жизни.
«В мое время я сделал больше, чем Лютер и Кальвин». Здесь перед нами во весь свой рост встает Вольтер – глава новой деистс-кой церкви, преисполненный эсхатологических ожиданий, надеющийся на скорый приход мессианской эры, которая воцарится благодаря его слову, благодаря усилиям небольшой группы его апостолов. Это Вольтер, который мечтает вовлечь в свой крестовый поход просвещенных монархов, восклицающий в своих письмах и книгах: «В XVI веке совершили небольшую реформу, и теперь раздаются громкие требования новых реформ. Приближается замечательное время… Начинается новая революция… За два или три года возможно создать новую вечность». Д'Аламбер, его любимый ученик, этотот, «кого больше всех ждет Израиль». Вынужденный испить свою еврейскую чашу до дна, фернейский патриарх остается тем же Вольтером, который выпускал множество опаснейших стрел против своего постоянного соперника и одновременно образца для подража-ния, т. е. древнего и вечного Израиля. Если подумать об изгибах судьбы других великих основателей религий, таких как Мухаммад и Лютер, то возникает вопрос, не идет ли речь о появлении на подобных высотах неизбежной психологической потребности.
Вольтер – еврей? Если бы по иронии судьбы он бы им был (в конце концов, при жизни Вольтера самого популярного философа Германии звали Мозес Мендельсон), потомки безусловно обнаружили бы в этом великом разрушителе, даже скорее, чем в Гейне или Карле Марксе, беспокойный еврейский темперамент или вечно преисполненную духом отрицания еврейскую душу. Без сомнения, в новое время не было другого человека, который мог бы с подобным искусством возбуждать антисемитские струны, дремлющие в таком количестве сердец, в том числе и еврейских.
Церковь, пытавшаяся сплотить свои ряды перед лицом угроз со стороны этого человека, приступила к первым попыткам переоценки своих союзников. Свидетельством этому могут служить апологетические «Письма нескольких евреев», принадлежащие перу аббата Гене, или рассуждения, приложенные к «Иудейским нравам» аббата Флери:
«Этот народ, несмотря на все превратности судьбы, все беды и несчастья, всегда хранил непоколебимую надежду, что однажды наступит день исполнения данных ему обещаний. Он ждет Мессию и сохраняет твердую уверенность в том, что будет восстановлено его былое величие. Он всегда обращен к Иерусалиму, обители его грядущей славы. Над этим обязательно следует поразмыслить тем, кто обрушивает хулу на еврейский народ, кто не видит в нем орудие провидения и рассматривает его лишь как низкий и подлый народ, погрязший в самых абсурдных суевериях и ненасытном корыстолюбии».
Что же касается немногих французских «просвещенных» евреев того времени, то они, похоже, отнюдь не высказывали критики в адрес Вольтера. В наши дни по-прежнему подавляющее большинство их потомков сохраняют к этому «патрону демократов» (Жюльен Бенда) то отношение, которое точно определил мудрый Залкинд Гурвиц, сам осуждавший этого патрона будущих антисемитов:
«Вполне возможно, что у Вольтера было меньше претензий к современным евреям, чем к евреям древности, т. е. основе христианства, являющегося его постоянным противником. Как бы там ни было, евреи прощают ему все зло, которое он им причинил, ради добра, которое он им сделал, сам того не желая, а возможно, и не подозревая об этом. Ведь уже в течение нескольких лет для них наступило некоторое облегчение, которым они обязаны прогрессу эпохи Просвещения Без сомнения, Вольтер способствовал этому своими многочисленными сочинениями, направленными против фанатизма, больше, чем кто-либо другой»
В самом деле, на протяжении поколений эмансипированные евреи верили, что они узнавали самих себя в кривой усмешке поборника терпимости, в загадочном пацифисте, ненавидевшем костры, в гениальном опровергателе христианских таинств. «Я искренне ничего в этом не понимаю; никто никогда ничего не понимал, и из-за этого происходили все беды». Будучи вечными жертвами, евреи видели в Вольтере только знаменосца буржуазной демократии, мирной и светской, не подозревая, что уничтожение «гадины» должно предшествовать массовым жертвоприношениям, хотя и может быть отделено от них сколь угодно длительной паузой для размышлений.
Руссо
Если попытаться применить к Жан Жаку Руссо ту же экзистенциальную матрицу, которую мы использовали в случае Вольтера, то мы сразу же увидим, что многие составные части совпали таким образом, чтобы благоприятно настроить его к сыновьям Израиля. Кальвинистская семья и окружение, неспокойная совесть, болезненная чувствительность, жажда справедливости, неприятие успеха, ненависть к «удобной философии счастливых и богатых». Мы уже знакомы с тем, как человек превращает свою жизнь в наркотик, избегая себе подобных и подчас балансируя на грани мании преследования. Мы не станем глубже вникать в старую проблему взаимосвязи гениальности и безумства. Для наших целей достаточно констатировать, что в противоположность обвинителю Вольтеру, предпочитавшему считать себя невиновным, Жан Жак Руссо всю свою жизнь признавал себя виновным до такой степени, что даже путал раскаяние со свободой воли в ходе своих усилий доказать реальность Высшего Существа: «Я раб из-за своих пороков, я свободен благодаря своим угрызениям». Он требовал всего лишь доброжелательно выслушать доводы евреев.
В интересном отрывке из «Исповеди савойского викария», где под видом сравнения трех великих монотеистических религий на самом деле он ограничивается противопоставлением триумфа церкви и скорби синагоги, выступая в защиту этой последней, поскольку ее откровение кажется ему «самым достоверным», но настоящая причина, возможно, заключается в ее угнетенном положении. Обратите внимание на следующие строки:
«В Европе существуют три главные религии Первая допускает одно откровение, вторая – два, а третья – три. Каждая презирает и проклинает остальных, обвиняет их в ослеплении, ожесточении, упрямстве, лжи Разве беспристрастный человек осмелится выбирать между ними без того, чтобы предварительно не взвесить со всем тщанием их доказательства и внимательно выслушать их доводы? Та из них, которая допускает лишь одно откровение, самая древняя и выглядит наиболее надежной; та, что допускает три откровения, самая молодая и выглядит наиболее последовательной; та, что допускает два откровения и отбрасывает третье, возможно, является наилучшей, но, конечно, именно против нее направлены все предрассудки нашего времени… Наши католики поднимают громкий шум по поводу авторитета церкви. Но что же они выигрывают на этом, если требуется такой же огромный комплекс доказательств для подтверждения этого авторитета, как другим сектам для непосредственного утверждения своих учений. Церковь постановила, что имеет право принимать решения. Разве это не убедительное доказательство? Основываясь на этом, вы сможете понять все наши споры.
Много ли вы знаете христиан, давших себе труд внимательно познакомиться с иудейскими аргументами против христианства? Если кто-либо и читал что-нибудь по этому поводу, то в христианских книгах. Конечно, это не самый лучший способ понять доводы своих противников. Но что можно здесь сделать? Если бы кто-то отважился опубликовать у нас книги, открыто защищающие иудаизм, то мы бы покарали автора, издателя и книготорговца. Такая политика достаточно удобна и надежна, чтобы всегда преобладать. Приятно опровергать оппонентов, не осмеливающихся подать свой голос.
Те из нас, кто готов вступить в диалог с евреями, ушли вперед не слишком далеко. Эти несчастные ощущают себя в полной зависимости от нас. Гнет тирании, направленной против них, делает их пугливыми. Они знают, как легко христианское милосердие превращается в несправедливость и жестокость: что они могут осмелиться сказать, не навлекая на себя опасность обвинения в богохульстве. Жадность усиливает наш порыв, а они слишком богаты, чтобы не быть неправыми. Самые образованные, самые просвещенные всегда оказываются самыми подозрительными. Вы можете обратить в свою веру каких-нибудь несчастных, которым платят за клевету на своих бывших единоверцев; вы можете заставить говорить презренных старьевщиков, которые пойдут на это, чтобы угодить вам; вы будете торжествовать по поводу их невежества или подлости, в то время как их мудрецы молча улыбаются на вашу глупость. Но разве вы верите, что там, где они почувствуют себя в безопасности, над ними так же легко будет взять верх? В Сорбонне ясно как день, что предсказания о приходе Мессии относятся к Иисусу. Среди раввинов Амстердама столь же ясно, что они не имеют к нему ни малейшего отношения. Я никогда не поверю, что хорошо познакомился с доводами евреев, пока у них не будет свободного общественного положения, собственных школ и университетов, где они смогут говорить и вести дискуссии в полной безопасности. Только тогда мы узнаем, что они могут сказать».
