И Гарин - Пророки и поэты

В дни, пока златой наш век

Царь бессмертных не пресек,

Под надежным Зодиаком

Люди верили собакам.

Псу достойному герой

Жизнь и ту вверял порой.

Ну, а ты, дворняга злая,

Ты, скребясь о дверь и лая,

Что наделал мне и ей,

Нежной пленнице моей,

В час, когда мы, бедра в бедра,

Грудь на грудь, возились бодро,

Меж простынь устроив рай,

Ну зачем ты поднял лай?

Отвечай, по крайней мере,

Что ты делал возле двери,

Что за черт тебя принес.

Распроклятый, подлый пес?

Прибежали все на свете.

Братья, сестры, тети, дети,

Кто сказал им, как не ты,

Чем мы были заняты.

Что творили на кушетке!..

И - рядом:

Мой мозг и сердце обветшали,

Недуги, беды и печали,

И бремя лет тому виной

Где б ни был: дома ли, в дороге,

Нет-нет - и обернусь в тревоге:

Не видно ль смерти за спиной?

Жизнелюбие и жизнеутверждение и - разлад с действительностью, прелестные шалости и - тягостные, мучительные откровения, потрясающая любовная лирика и - трагические ноты "Сожалений" и "Жалобы на Фортуну", цинизм "Книжки" и - пароксизм "Своей Музе"...

Что Малербу и Буало казалось образцами дикости и безвкусицы, чему раз за разом выносили обвинительные приговоры, для Сент-Бева, да Виньи, Нерваля, Банвиля, Флобера, Гюго оказалось стволом великого древа поэзии, сплошь разобранной на эпиграфы и цитаты.

Ронсар прожил нелегкую жизнь. В юности его поразила глухота, в молодости придворный поэт Милен де Сен-Желе издевался над его поэтической манерой, в зрелости он стал мишенью яростных и злобных нападок всех крамольных групп, обвинивших его в приверженности существующему порядку. Вчерашние друзья и ученики оскорбляли его в своих пасквилях за то, что он стал петь на церковный манер, заменив голос своей Музы звуками мессы. Зато он получил послание папы Пия V с благодарностью за поддержку религии.

Ронсар не только внес в поэзию новые идеи, не только обогатил ее музыкальностью, лирической исповедальностью, поэтической раскрепощенностью, но - очистил язык, создал новые виды поэтической строфики, ввел аллитерацию, эховидную рифму, строфу с переносами...

Плененный в двадцать лет красавицей беспечной,

Задумал я в стихах излить свой жар сердечный,

Но, с чувствами язык французский согласив,

Увидел, как он груб, неясен, некрасив.

Тогда для Франции, для языка родного,

Трудиться начал я отважно и сурово.

Я множил, воскрешал, изобретал слова

И сотворенное прославила молва.

Я, древних изучив, открыл свою дорогу,

Порядок фразам дал, разнообразье - слогу,

Я строй поэзии нашел - и, волей муз,

Как Римлянин и Грек, великим стал Француз.

Язык поэзии, хотя и произошел от обыденного языка коммуникации, однако, находился с ним в таком же соотношении, как Оксфорд с портом Дувра. Все поэты - творцы нового языка, и Ронсар - первый из них предвосхитил бесподобные опыты Рембо, Малларме, Эллиота и Джойса.

Быть может, допустимо характеризовать поэта в зависимости от

пропорции, в какой представлены у него два эти языка: один

естественный, другой - очищенный и культивируемый исключительно на

предмет роскоши? Вот прекрасный пример - два поэта одной эпохи и одной

и той же среды: Верлен, отваживающийся сочетать в своих стихах самые

расхожие формы и самые обиходные речения с весьма изощренной поэтикой

Парнаса; и Малларме, создающий почти всецело свой личный язык

посредством тончайшего отбора слов и причудливых оборотов, которые он

строит или заостряем, неизменно отказываясь от слишком легких решений,

предопределяемых вкусами большинства.

Но - увлекшись любимой темой - я отклонился. В каждом Возрождении заложено свое антивозрождение, свой Микеланджело, в каждом Просвещении свой Монтень, в каждом гуманизме - свое зверство, нечто вроде "реального гуманизма" с кумачом и топором.

Микеланджело оказался достаточно широк и для филигранной отделки, и для создания концепции "nonfinito" - незавершенности, незаконченности, полифонии отсутствия. Он и был полифонией, обилием, подвижностью. Конечно, тому, что Леонардо или Буонарроти часто прерывали свою работу, оставляя ее незавершенной, можно найти рациональное истолкование, но если учесть мощь этого гения и острое чувство трагического, боль одиночества и обостренную зрелищем finis Italiae горечь крушения мира по возвращении в Рим 1534 года, если вспомнить яростную духовность его "Страшного Суда", то в мироощущении этого колосса мы обнаружим все необходимое для трактовки Ренессанса как самой трагичной из эпох.

Разве Возрождение не испытывало кризис за кризисом? Разве не было "Ворона" Боккаччо и мизантропии Жоделя? Разве Савонарола не оказался сильнее покаявшихся Пико и Полициано? Разве гуманизм не перерос в аристократизм и сверхчеловечность? Разве из любования эллинизмом не выросло холодное эстетство, любование стилем и формой? Разве индивидуализм не привел "республику ученых" к ужасающей взаимной нетерпимости, грязным склокам и непримиримой вражде?

Ренессанс - это бесстыдство Аретино и жадность Филельфо, клевета Браччолини и ссора Пульчи с Лоренцо Великолепным, неистовый фанатизм Савонаролы и неукротимое честолюбие Бруни, обидчивость, ехидство и мелкое тщеславие Полициано, ссоры из-за комара и - нередко - комариный писк...

Тона резки и двухцветны. Переходы отсутствуют. Голоса резки и громки. Мы зовем это целостностью, но это - монологичность, монолитичность, узость проблематики. Богатство европейской мыслительной традиции возникло не в эпоху Ренессанса, а в процессе его самоотрицания. Чтобы появились Монтень и Шекспир, надо было отречься от Лоренцо Валлы и Савонаролы.

Пытаясь "трезво смотреть на суровые и неумолимые законы человеческой природы", гуманисты начали опасную операцию рассечения добра и зла. Решая вопрос о свободе воли, Салютати сформулировал доктрину героической добродетели - направленности человеческой природы к добру и общему благу. Признавая приоритет воли над разумом, Балла отнес волю к добродетели: воля, или любовь к благу, писал он. Воля божественна, а потому не может быть злом - такова логика гуманизма.

Этика Возрождения начинала поворачиваться спиной к жизни, готовя почву для утопии. Бруни считал, что все, что делают люди, они делают для блага, что цель человека и благо - совпадают. Как ни гуманно это выглядит, но, мягко говоря, не вполне отвечает правде жизни.

Ренессанс - не только героический пафос утверждения человека, но мир героев Шекспира, мир человеческих вожделений и слабостей, непримиримых антагонизмов и безумной борьбы за власть, циничных честолюбцев и невежественных плебеев.

Да, Шекспир - гуманист, но не в марксистско-ханжеском, лживом и лицемерном понимании гуманизма. Шекспир-гуманист, принимающий жизнь не как утопию, а как реалию со всем ее злом, низом, болью и смертью.

Просвещению нравилась комедиография Потрясающего Копьем, но не его художественное мастерство, не его психологизм, не его углубленность. Это легко понять: шекспировские представления о человеке, жуткие глубины человеческой натуры, ярость страстей не вписывались в доктрину души "чистой доски", которую предстояло записать Учителям человечества.

Почти все в Ренессансе, что не происходило от Средневековья, потерпело фиаско. Причина не в "жестокости века" и не в "страшных ударах, нанесенных гуманизму - "причина в отказе последователей Пико делла Мирандола от реалий природного человека, в приписывании зла не человеческой природе, а внешним силам. Шекспир не был разочаровавшимся "трагическим гуманистом", Шекспир был Гамлетом.

Сам я скорее честен; и все же я мог бы обвинить себя в таких

вещах, что лучше бы моя мать не родила меня на свет.

Быть честным при том, каков этот мир, - это значит быть

человеком, выуженным из десятка тысяч.

Возрождение стало той точкой истории, где гуманизм обернулся своей противоположностью, где культура свернула на дорогу ведущего к нам натурализма: дорогу, приведшую в науке к Бэкону, в социологии - к Руссо, в антропологии - к Ницше. Искусительные идеи неограниченности человеческих возможностей, непрерывности прогресса и лучшего из миров полностью вытеснили эсхатологические мотивы борьбы Бога и Дьявола в душе отдельного человека.

Если Возрождение было первым толчком к двум взаимоисключающим опасностям - индивидуализму и омассовлению, то Просвещение в лице Жан-Жака оказалось настоящим змеем-искусителем. Когда Достоевский, Бэббит, Хьюм, Элиот, Ливис или Маритэн зовут человека назад к догуманистическому периоду или констатируют смерть гуманизма, они протестуют против лжи, берущей начало в Возрождении. Основная ошибка, писал Хьюм, состоит в том, что человечеству присваиваются черты идеальности и совершенства, что сопровождается неимоверно трескучей болтовней. Возрождение - забвение первородного греха, а связанный с ним гуманизм - эйфория, блаженное состояние курильщиков опиума, располагающее к расслабленной любви. Гуманизм, если это не подвижничество Франциска Ассизского, не более чем болезнь, симптомами которой является словоблудие и галлюцинации в духе Мавра: потуги велики, а буржуазность препятствует.