Ульрика Майнхоф - От протеста к сопротивлению Из литературного наследия городской партизанки
Но штаб чиновников принял — nolens volens — Федеративную республику от фашизма, он подчинил бундесвер офицерам, которые — по возрасту и здоровью — наверняка поголовно маршировали перед Гитлером, он сохранил учителей, которые начинали свои уроки нацистским приветствием. Он в интересах своего благосостояния разрешил вновь укрупнение промышленных концернов, разукрупненных за поддержку фашизма — и которые теперь поддерживают, точнее финансируют, христианских демократов.
Не носы канцлера и его адептов нам не нравятся, а традиции в государстве, которые сильны и которые уже принесли Германии слишком много бед — и не предотвратили ни одной.
Мы имеем реставрацию авторитаризма, мы имеем конформистский парламент, где постоянно твердят о «защите демократии», имея при этом в виду защиту принудительного политического единомыслия от альтернативных концепций, от независимых профсоюзов, от нежелательных демонстрантов, от неудобных призраков, наконец[29].
«Конкрет», 1962, № 5
ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО
Конституция — это единственная программа западно–германской демократии, содержание которой не определяется диктатом отдельных групп заинтересованных лиц и не вытекает из постоянно меняющихся систем мировоззрения. По своему появлению и по своей сути это — неотъемлемая часть истории, точнее — истории послевоенного времени.
Парламентскому совету, который заседал в Херренхимзее и который объединил лучших из тех, кого удалось разыскать в трех западных оккупационных зонах после 12 лет нацизма, были предъявлены высокие требования: опираясь на международное право, этику, мораль, историю, государственное право и гуманизм, заложить основы такого мира, который не может быть разрушен варварскими методами. Эти требования уже тогда, возможно, были слишком высокими — как в отношении предмета творчества, как и в отношении реальных возможностей его творцов. Но эти требования были патетическими и серьезно воспринимались широкими слоями населения — а истощенные, отмеченные печатью голода лица парламентариев внушали доверие. А в те времена только внешние проявления воспринимались всерьез, никто не пытался распознать за внешностью намерения.
Предполагалось, что из двенадцатилетнего опыта должны быть сделаны минимум два вывода:
1. Демократия является единственной формой государственного устройства, обеспечивающей сохранение человеческого достоинства. Диктатура — это варварство, бесчеловечность, террор и регресс.
2. Война в XX веке недопустима. Потери — как материальные, так и человеческие — не могут быть компенсированы никакими территориальными завоеваниями и никакой военной добычей.
В соответствии с этими двумя посылками на основе конституции было создано правовое государство. Причем настолько четко определенное и всеобъемлющее, настолько продуманное и разносторонне обеспеченное в правовом отношении, что такого в Германии никогда еще не было. При всем этом воинская обязанность и ремилитаризация с самого начала были предусмотрительно — по конституции — образцово–показательно исключены из проектируемого образа ФРГ Основной закон в его изначальной редакции был абсолютно свободолюбивым и абсолютно антимилитаристским. Для ремилитаризации конституция просто не оставляла никакого места, а основные права и свободы были задуманы как неограниченные для всех граждан ФРГ, кроме уголовников, и на всей территории страны. Причем действие этих положений закладывалось на все будущие времена, для всех без исключения людей, для всех ситуаций, для сытых лет и для голодных лет.
Эти краеугольные камни, на которых была построена конституция, являлись не только чисто правовой конструкцией, но одновременно и политической программой. Теперь внутриполитический соперник и внешнеполитический противник должны были быть встречены во всеоружии: с одной стороны, без применения насилия, с другой — на основе правовой защищенности. А вот манипулирование правом в Германии теперь исключалось из арсенала групп, находящихся у власти. Мирная политика, то есть решение не участвовать в гонке вооружений, никогда более не должна была зависеть от партийно–политического произвола, точнее говоря, от решений, принимаемых в парламенте большинством голосов.
Позднее, когда в 1956 году двумя третями голосов бундестаг принял решение изменить конституцию, а именно — расширить ее за счет добавления так называемых оборонных статей — чисто юридически было лишь закреплено то, что уже было давно сделано политическими властями на практике. Канцлер еще в 1949 году предложил западным союзникам проект «вклада Германии в общую оборону Запада», из–за чего Густав Хайнеман в 1950–м покинул кабинет Аденауэра[30]. Таким образом, еще за 7 лет до внесения кардинальных изменений в конституцию, канцлер без зазрения совести ловко протаскивал свою политику в обход духа и буквы Основного закона. Для ремилитаризации в конституции места не было — и потому введением «оборонных статей» конституция была, с одной стороны, нарушена, а с другой — подорвана. Иначе говоря, конституция образца 1948 года стала препятствием на пути политики федерального правительства. Однако же по причине того, что менять политическую линию никто не собирался, а СДПГ просто–напросто закрыла на все глаза, исполнительная власть — чтобы придать видимость легальности своей деятельности — изменила Основной закон. Изменила путем расширения его содержания и полного искажения его духа.
В случае, если сегодня будет разрушен второй краеугольный камень, на котором зиждется конституция, в случае, если сегодня тотальность свободы, закрепленная в Основном законе, будет ограничена (пусть не навсегда, как в случае с ремилитаризацией, а лишь «на случай введения чрезвычайного положения»), то это вновь будет означать, что политическая линия федерального правительства больше не вписывается в рамки конституции. Или, пользуясь категоричной формулировкой Роберта Юнгка, высказанной им на Берлинском студенческом конгрессе против ядерного вооружения в 1959–м: «Ядерное вооружение и демократия несовместимы». Значимость и точность формулировки Юнгка мы начинаем понимать только сейчас. Примечательно, как бросается в глаза отражение этой зависимости в развитии социал–демократической политики последних трех лет. Еще в 1959 году Вальтеру Менцелю, прежнему председателю «Комитета против ядерной смерти», никто не запрещал принципиально и фундаментально высказываться на страницах «Форвертса»[31] против Закона о чрезвычайном положении. Это было в год так называемого Плана Германии[32]. В 1959–м под крылом СДПГ еще было возможно публично дискутировать, о германской конфедерации и о заключении германского мирного соглашения. Это было время, когда «план Рапацкого»[33] еще обсуждался в прессе. Когда предложения «переговоров с Панковом»[34], пожалуй, шокировали и навлекали на их авторов потоки клеветы, но уж никак не оставались без отклика. Это было время, когда слова «Мы не успокоимся, пока атомная смерть угрожает нашему народу» по крайней мере для части социал–демократических партийных организаций отнюдь не были пустым звуком. Когда следование кантовскому категорическому императиву было не причиной изгнания из партии, а, напротив, руководством к действию и основой формирования политической воли. И только в тот момент, когда СДПГ присоединилась к внешнеполитическому курсу федерального правительства, социал–демократы, по сути, проголосовали за принятие Закона о чрезвычайном положении. Когда Герберт Венер в 1960 году высказался за присоединение к НАТО, депутаты Арндт и Шефер[35] начали «конструктивно» участвовать в дискуссии по Закону о чрезвычайном положении. Когда Шмидт—Шнауце[36] начал рассказывать сказки о ракетах на твердом да на жидком топливе, тогда СДПГ позволила вовлечь себя в «диалог» по Закону о чрезвычайном положении. Как только ХДС и СДПГ пришли к единству мнений но поводу ядерного оружия, СДПГ пошла на уступки и в вопросе о чрезвычайном положении. Мендель с тех пор как воды в рот набрал, а Вольфганга Абендрота, главного идеолога противников Закона о чрезвычайном положении, исключили из СДПГ.
Ядерное вооружение и демократия несовместимы. Это высказывание вполне обратимо: гонка ядерного вооружения и ликвидация демократии обусловливают друг друга в принудительном порядке. Средства массового уничтожения и террор идут рука об руку: технически, организационно и, наконец, фактически. От политической программы, заложенной в конституции (то есть, во–первых, мир, во–вторых, свобода), в таком случае останутся только рожки да ножки.
Выводы, которые сочло необходимым сделать собрание истощенных господ в Херренхимзее в 1948 году — выводы из опыта потерпевшей крушение Веймарской республики и из опыта 12 черных лет нацизма, — в случае принятия Закона о чрезвычайном положении потеряют свою силу. Не фашизм, а основа для его преодоления будет вновь вытравлена из новейшей немецкой истории. Осознание того, что только демократия гарантирует сохранение человеческого достоинства, только отсутствие оружия гарантирует сохранение мира, будет упразднено, манифестации с требованиями изменить мир к лучшему исчезнут сами собой, а сопротивление прекратится. Из всех свобод останется только одна: свобода поддерживать правительство. А если и выступать против него — то уж точно не в форме массовых акций, не в форме жесткого противостояния, без всяких забастовок и демонстраций. Она, эта свобода, будет отменена раньше, чем сможет проявиться. Если пользоваться формальными сравнениями, если рассматривать всю картину в развитии, получаем следующее: оппозиционные массы в будущем могут быть и вовсе расстреляны, как в венгерском ноябре[37]. Да и избегать войны всеми средствами и усилиями умных политиков тогда станет ни к чему: война будет заранее предопределена в соответствии с нововведенной реалией ФРГ — Законом о чрезвычайном положении.
