Александр Крон - Бессонница
— Перестаньте разыгрывать простачка, Антоневич, — сказал Вдовин. Скажите прямо: вы лечите людей?
От этого слишком хорошо знакомого тона старик сразу очнулся.
— Ну и что ж, что лечу? — сказал он угрюмо. — Я не по-вашему лечу. От моего лечения вреда еще не было.
— Однако на тебя жалуются, — раздраженно буркнул Успенский.
Раздражен он был потому, что уже понял неудачу затеянного им спектакля. Вероятно, он рассчитывал свести все к шутке и сразу убить двух зайцев слегка пожурить и предостеречь старика, а заодно поднять на смех Вдовина. Но зная их обоих, он не знал глубины их взаимной ненависти.
Старик поднялся с кресла.
— Я знаю, кто жалуется, — сказал он с усмешкой. — Пустой человек и пьяница. Просит еще трав, а я не даю… — Затем посмотрел на Успенского в упор: — Пить надо меньше, Павел Дмитриевич.
— Что-о?!
— Ничего. То самое. Кто водку хлещет, тому и лекарства невпрок.
Он махнул рукой и пошел к двери, на ходу стаскивая с себя халат, и я видел, как академик Успенский подскочил в кресле, еще немного — и он выбежал бы вслед за гардеробщиком.
На следующий день старик Антоневич впервые за всю историю Института не вышел на работу. Он заболел и проболел неделю. Знаю, что Успенские навещали его.
На очередном директорском совещании Успенский был в своей обычной форме. Глаза ясные, голос звонкий.
— К сведению Николая Митрофановича, — сказал он, когда все уже поднялись, чтоб разойтись. — Мы с Елизаветой Игнатьевной взяли на себя труд ознакомиться с лечебной практикой Михаила Фадеевича и не усмотрели в ней никакого криминала. Травки, которые он давал пить и пьет сам, вполне безобидного свойства, а к советам его стоит прислушаться. Мы напрасно пренебрегаем народной фармакопеей, она начала бороться со склерозом раньше, чем господа ученые выдумали это слово. Кстати, чем не тема для кандидатской диссертации? — Он нашел глазами Вдовина и улыбнулся ему. — Возьми, Николай Митрофанович. Перспективное дело, прямо золотая жила. — Сказано это было с таким натуральным дружелюбием, что было трудно заподозрить издевку. И так же естественно он спохватился: — Прости, я и забыл, ты ведь уже защитил…
Это была отравленная стрела совершенно в духе Успенского, с ядом замедленного действия. На этот раз спектакль удался на славу. Весь ученый синклит стоя выслушал весть о реабилитации Антоневича, а Вдовин, также стоя, получил щелчок по носу.
Третий эпизод относится к сравнительно недавнему периоду жизни Института, сразу после опубликования решений XX съезда. Шло двухдневное партийное собрание, люди, ранее молчавшие, выговаривались до конца, самые разговорчивые примолкли. Собрание было закрытое, и старик Антоневич мог только издали прислушиваться к взволнованным голосам, доносившимся из конференц-зала. Вдовину и его подголоскам пришло время расплачиваться за былое торжество. Их в глаза обвиняли в избиении научных кадров, в невежестве, в том, что они отравили атмосферу Института и отбросили его на десять лет назад. Успенского на собрании не было, за два дня до того он вылетел в Прагу на какой-то конгресс. Вдовин держал себя с достоинством, он признавал свои ошибки, но без страстного самобичевания, с которым в свое время каялись и отрекались от своих правильных взглядов его противники. На Успенского он не сослался ни разу. Раздавались голоса: гнать из партии. Но тут вступился секретарь партбюро, он сказал, что не надо смешивать обсуждение основополагающих решений с персональным делом отдельного коммуниста, и с ним согласились. Было и так ясно, что Вдовин уйдет из Института, это устраивало всех.
В эти горячие дни никто не вспоминал о старике Антоневиче. Но старик сумел о себе напомнить. Во второй день в кулуары собрания просочилась сенсация, на короткое время затмившая события куда большего масштаба:
— Старик Антоневич женится!
Сперва я не поверил. Жениться под восемьдесят лет! Но слухи подтвердились. В кассу взаимопомощи поступило заявление о ссуде. В заявлении было черным по белому написано: по случаю вступления в брак.
Через несколько дней прилетел Успенский — единственный, кто мог что-то знать от самого старика. Разговора о самом главном у нас не получилось, но о старике мы немножко посплетничали. Паша подтвердил: да, женится. И добавил подробности. Невесте семнадцать лет. Такая беленькая девочка. Приезжая из Пущи. Загс не хотел регистрировать. Пришлось оказать давление.
— Послушай, Паша, — сказал я. — Но это же бред…
— Бред? — переспросил он. — Почему бред? Рядом с нами происходили события почуднее, и мы с тобой не удивлялись…
Через пять с половиной месяцев после женитьбы у Антоневича родился сын. Несколько дней об этом поговорили, кто-то ахал, кто-то возмущался, кто-то понимающе покачивал головой, а затем все успокоились и привыкли к тому, что во дворе Института гуляет с коляской беленькая девочка-мать. И многие, заглядывая под козырек коляски, находили в твердом немигающем взгляде крупного щекастого младенца какое-то сходство со стариком Антоневичем.
Весной девочка уехала к себе на родину и не вернулась.
Таков был человек, привезший мне записки от двух дорогих мне женщин. Одну из них я любил. Другая любила меня. Женился я на третьей.
III. Три Пе плюс Це Аш
Сутки прочь — и новый гость. На этот раз мою отшельническую келью самолично посещает Сергей Николаевич Алмазов. Сергей Николаевич заместитель директора Института по хозяйству и правая рука Успенского. В настоящее время рука чувствует себя отделенной от тела, чем, на мой взгляд, и объясняется неожиданный визит. Сергей Николаевич привез мне на подпись некролог об Успенском, но это только повод, подпись вполне могли поставить и без меня. Пока я читаю некролог, Сергей Николаевич расхаживает по квартире. Квартиру мою он отлично знает, но ему доставляет подсознательное удовольствие обойти ее всю от кабинета до кухни, пощупать книжные полки и заглянуть хозяйским глазом в ванную. При этом у него такой вид, какой, вероятно, бывал у Рокфеллера-старшего при посещении подаренной им городу картинной галереи. Алмазов искренне убежден, что эту квартиру он мне подарил, и, если не становиться на формальную точку зрения, он не так уж далек от истины. Квартирой я обязан ему, а он, в свою очередь, обязан мне своим появлением в Институте. Мы с Сергеем Николаевичем знакомы еще по фронту, близкими друзьями нас не назовешь, но нас крепко связывают некоторые общие воспоминания и своеобразно преломленное у каждого чувство благодарности. Для того, чтоб понять наши непростые отношения, нужно мысленно перенестись в сравнительно недавнее, но густо насыщенное событиями прошлое, что я и сделаю при случае. А пока я читаю некролог. Некролог как некролог, написан опытной рукой. Самоотверженный. Скромный и отзывчивый. Правительство высоко оценило заслуги покойного. Орденов действительно много.
— Правительство невысоко оценило заслуги покойного, наградив его всего лишь… — произношу я вслух.
Сергей Николаевич, закончивший к этому моменту обход моих владений, вздрагивает и принужденно смеется:
— Хулиган. Не зря тебя из генералов поперли… — Затем вздыхает: — Вот так-то, дорогой.
Фраза для постороннего уха бессодержательная, но я улавливаю за ней значительный подтекст — здесь и скорбь (совершенно искренняя), и высокая оценка качеств покойного, и констатация сложности возникающих проблем, и даже намек на бренность всего сущего и неисповедимость каких-то там путей, намек, который он может себе позволить лишь в таком завуалированном виде. Обменявшись несколькими столь же содержательными репликами, мы вступаем в следующую фазу.
— Ну-с, так какие же прогнозы?
Ага, вот в чем дело! Обычно Сергей Николаевич гораздо осведомленнее меня во всем, что касается назначений и перемещений. Его прогнозы сбываются гораздо чаще моих. Но сегодня он явно растерян и не только не пытается меня просвещать, но почему-то подозревает, что я знаю больше. Нехорошо, конечно, но мне хочется его подразнить, и я вяло говорю:
— Какие тебе еще прогнозы? Есть Вице.
Вице, (он же Аксакал, он же мосье Трипе) — одно из прозвищ заместителя Успенского по науке Петра Петровича Полонского. Кто-то донес, что жена Петра Петровича Зоя Романовна, говоря о муже, называет его не замом, а вице-дирэктором (через э). Это всех позабавило, и кличка прилипла.
Алмазов смотрит на меня округлившимися от возмущения глазами. Сквозь стекла очков они кажутся выскочившими из орбит. Наконец он издает звук, долженствующий изображать глубокое презрение. И только выдержав новую паузу, говорит:
— Ты что — серьезно?
Презрение презрением, но от него недалеко до испуга. Природу испуга я отлично понимаю. Сергей Николаевич — полезный работник и у него есть все шансы сохранить свое место за исключением того маловероятного, впрочем, случая, если директором станет Петр Петрович. Казалось бы, их должна объединять безоговорочная, не подверженная сомнениям и колебаниям преданность шефу, но похоже, что именно она их разъединяет. Каждый из них считает себя истинным заместителем Успенского, не понимая, что Паша никогда бы не потерпел рядом с собой настоящего заместителя, то есть человека, способного принимать решения, ему нужны были помощники, освобождавшие его от нелюбимых занятий, он не любил подписывать денежные документы — и ему нужен был Алмазов, делавший это с упоением, он не любил церемониала — и ценил Петра Петровича за то, что Вице с его представительной внешностью и громким тусклым голосом как никто умел предлагать повестку и состав президиума, следить за регламентом и зачитывать проекты решений. За это Успенский готов был именовать своих сподручных заместителями и платить им дороже, чем заведующим лабораториями. Кто-то из наших аспирантов сострил: будь у Полонского герб, на нем был бы написан девиз "nihil disputandum" — ни с кем не ссорюсь. Другой аспирант (ох уж эти аспиранты!) сказал, что Петр Петрович — это та шляпа, которую оставляют на кресле в знак того, что кресло занято. Вице — человек незлобивый, но Сергей Николаевич столь часто ущемлял достоинство Петра Петровича — даже директорскую машину Петр Петрович не имел права взять сам, а должен был выпрашивать у Сергея Николаевича, — что на другой день после назначения Петра Петровича Сергею Николаевичу пришлось бы покинуть свой кабинет. Их отношения уже давно определяются формулой 3P+CH=a. Читается это так: три Пе плюс Це Аш. Первая часть формулы расшифровывается просто, вторая имеет свою историю. Когда Сергей Николаевич стал заместителем директора, он первым делом привинтил к двери своего кабинета большую стеклянную табличку с надписью: "Алмазов С.Н.". Такие надписи и в особенности инициалы, поставленные после фамилии, у нас в Институте были не приняты и считались дурным тоном. Непочтительные аспиранты сразу же прочитали С.Н. как некий углеводород Це Аш, что и положило начало прозвищу. Маленькая альфа — сокращенное обозначение аннигиляции или взрыва.
