Сергей Сеничев - Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному
В общем, через год, окончательно рассорившись с никогда не понимавшим его отцом, Шуберт покинул школу. Началась жизнь, полная лишений и разочарований. Он, упрямо добивался музыкальных должностей, но натыкался на отказ за отказом. Жил уроками. Понемногу дичал. Мотался по друзьям, просиживал с ними в пивнушках. Познакомился с тихой милой Терезой Гроб (это не прозвище — фамилия такая). Девочка пела в церковном хоре. Он очаровался ее дивным голосом. Она — им. Они мечтали соединиться…
Застенчивые биографы уверяют, что между влюбленными встала мать Терезы. Фактически безработный Франц казался ей худшей из возможных партий. И фрау Гроб спешно выдала дочку за процветающего кондитера. Всюду читаем: Тереза тихо проплакала до самой свадьбы, покорно ушла под венец и прожила серую жизнь длиной в 78 лет…
При этом застенчивые биографы как бы забывают о том, что Франц не мог жениться на Терезе не только по причине беспробудной бедности. В ту пору он умудрился заработать банальный, но практически неизлечимый тогда сифилис. С болезнью умерла надежда на брак. И не оттого ли рыдала бедняжка, безропотно идя за творца пирожных?..
Застенчивые биографы находят элегантное объяснение шубертову уходу в пьянство и, извините, разврат. А куда, дескать, еще было податься передовому молодому человеку от разгула царившей в Австрии реакции? Когда, дескать, даже оперы приличной не напишешь, потому как кругом цензура, и все разрешенные тексты — полное дерьмо!..
По-своему, правда. Но лишь отчасти.
Шуберт, например, пытался не сдаваться. Он писал вставные номера для чужих опер (разумеется, без права на имя в афише). Пробовал сочинять зингшпили на тексты сомнительного свойства авторов. Например, на «романтическую драму урожденной баронессы Кленке» — полнейшую муть… Ну да, да: за деньги. Ради денег.
Он продавал свои песни и танцы (их тоже было немало, под пятьсот) издателям, но те быстро просекли, что автор в финансовых делах лоховат, выжидали момент, когда его зубы оказывались на самой верхней полке и благосклонно скупали приносимое оптом и чуть не даром…
Наконец, он не прекращал писать оркестровую музыку. Но в симфонизме великий песенник был откровенно не силен, и редкий из его друзей не понимал этого… При этом друзья не бросали Франца. Они издали сборник его нот и принесли свежеотпечатанный тираж: садись и подписывай, так дороже пойдет. Он поподписывал-поподписывал, да и крякнул: «Лучше умереть с голоду, чем царапать эти закорючки». И отбросил перо.
Лень? Каприз?
Да, и лень, и каприз, но — лень и каприз гения.
Ленивый и капризный Шуберт будто нарочно возвращает нас к началу главы: рожденных летать ОЧЕНЬ и ОЧЕНЬ трудно, почти невозможно заставить ползать. Даже в угоду возможному благополучию. Даже ради элементарного физического выживания. Им, повторим, землю перевернуть — это бы да. А шлёпать росписи на титульных листах увольте… Быть может этот тест — тест на способность заставить себя заниматься всяческой фигнёй, высвобождая на нее пусть всего лишь минуты нескончаемой погони за чем-то неуловимо небывалым, и есть главный тест на уровень, ранг, качество гениальности?.. В конце концов, не чуравшиеся стахановски тратить дар ради презренного металла Бальзак, Дюма и Лондон расцениваются сегодня (да и при жизни расценивались многими сведущими) как суперпопулярные беллетристы с никудышным слогом. И в результате причисляются нами к когорте гениев с малюсенькими уточнениями: гении работоспособности, гении творческой воли… Не научившийся же компромиссам Франц Шуберт был просто гением. Безо всяких добавок. За что и поплатился.
Его лень и каприз называются судьбой. Да, печальной. Да, глупой, наверное, для стороннего взгляда, но — судьбой. Хотя, сами себе и противоречим: с баронессой же сотрудничал! И выходило мертворожденное, не пригодное даже к продаже… А вот Бетховен — Бетховен, бредивший музыкой для театра — написал только «Фиделио». Истово мечтавший хотя бы еще об одной опере, он перелистал сотни либретто, и все отверг — не отвечали его высоким требованиям.
Но, может быть, поэтому-то в табели о рангах Бетховен (простите нас за этот примитивизм) и на ступеньку, а выше?..
Так вот о сифилисе Шуберта… Его лечили тайно и за двойную цену (платил друг). Сначала амбулаторно. Потом стационарно. Его травили ртутными мазями и пичкали снадобьями — ничто не помогало. И, выйдя из госпиталя, где в атмосфере миазмов и страданий родилась его прекрасная «Прекрасная мельничиха» («в движеньи мельник, жизнь ведет, в движеньи…» — цикл из двадцати потрясающе мелодичных драматических пасторалей), Франц поселился в дешевой гостиничке, чтобы доживать там в отчаянии и одиночестве… Купил парик — у него стали выпадать волосы — и искал утешение в вине, разрожаясь время от времени шедеврами: «Зимний путь» и иное минорное…
Он продал «Мельничиху» — за гроши. Издателя она позже озолотила: «нажил такие барыши, что смог приобрести целый дом». А певец Штокхаузен «лишь за один концерт с исполнением "Прекрасной мельничихи" получал втрое больше, чем Шуберт за создание всего цикла»…
В 1825-м он отослал старику Гете экземпляр изданных друзьями песен на его стихи — Гете педантично пометил в дневнике, что ноты получил, но на письмо не ответил…
В 1826-м Шуберт написал в Общество любителей музыки: сообщил о посвящении ему симфонии — Общество любезно прислало в ответ 100 флоринов («не как гонорар за симфонию», а в знак благодарности, «за заслуги перед Обществом и в виде поощрения на будущее»)…
Ни одна опера композитора не была принята при его жизни к постановке. Ни одна симфония не была исполнена оркестром. Более того: ноты Восьмой и Девятой пропали и отыскались лишь через много лет после смерти — он вообще отличался крайней неряшливостью в хранении написанного.
Первый и последний прижизненный концерт из его произведений друзья устроили лишь за полгода до смерти Шуберта. На вырученные средства он купил первый в жизни собственный рояль. Осенью внезапно заболел брюшным тифом. Подточенный сифилисом и депрессиями организм не выдержал противостояния. На могиле написали: «Здесь музыка похоронила не только богатое сокровище, но и несметные надежды»…
Судьба, конечно, судьбой, но кто знает, как сложилось бы всё, случись так, как мечталось ему: «Государство должно было бы содержать меня, — абсолютно искренне посетовал как-то Франц одному из приятелей, — Я родился на свет, чтобы писать музыку»… И, если не возражаете, мы оставим этот вопль души без комментария…
ГАЙДН… Первый из великих венских композиторов и последний среди них, не рискнувший стать свободным художником, был богат. Музыканта богаче в тогдашней Австрии не было. Бухгалтерской отчетностью не похвастаем, но интересный факт: только при жизни Гайдна с торговли его произведениями кормились 125 издателей. Сами кормились и Йозефа, надо полагать, подкармливали.
Главной расходной статьей композитора были женщины. Не подумайте дурного: речь всего о двух. О жене — на четыре года старшей его Марии Анне Алоизии Аполлонии Келлер и молоденькой любовнице — ей было 19, Гайдну 47 — Луидже Польцелли. Непутевая супруга (а как еще назвать женщину, истребившую море нотных рукописей на папильотки да подкладки под паштеты?) трясла с него деньги на законных основаниях, юная прелестница — играя на чувствах и привязанности стареющего селадона. Поговаривали, будто старшенький был у Луиджи не от мужа, а от Гайдна. Во всяком случае, старик любил мальчишку подозрительно по-отечески, «принимая деятельное участие в его обучении и воспитании». Ну да это всё так, лирика. Вернемся к магистральной мысли: Гайдн был богат. Но богат благодаря именно тому, что не рисковал уповать на один лишь талант и большую часть жизни состоял при зажиточных покровителях. Буквально: служил им. Официально — капельмейстером, до кучи — всем, чем угодно. Например, известному филантропу и завзятому ценителю искусств князю Павлу Антону Эстергази, при дворе которого провел тридцать лет (перейдя по наследству сначала к его брату Николаю Иосифу, а затем и к сыну того Антону), он прислуживал за столом в качестве лакея. И не брюзжал. Разве только раз — в письме к кому-то вырвалось: «Капельмейстер я или капельдинер?» (дирижер или, грубо говоря, билетер, если кто не в курсе).
Эстергази можно было понять. Стопроцентный магнат, он обеспечивал этому приживалу безбедное существование, предоставляя возможность работать над увековечением своего имени в истории, но совершенно справедливо полагал, что в благодарность тому не следует забывать, чья рука кормит и поит. И Гайдн не забывал. И облачался в ливрею по первому требованию, а вскоре и без. И вместе с остальной челядью торчал в приемной в ожидании нахлобучек.
Нахлобучки он чаще всего получал за отлучки. В Вену, например — к горячо обожаемому ученику и другу Моцарту. Князь очень горячился, когда капель… в общем, Гайдна вдруг не оказывалось под рукой. Мотивы: скажем, назавтра господину Эстергази нужен новый квартет (а если нужен — он назавтра же должен и быть; и он был; к послезавтраму — послезавтрашний, а как по-другому!). И где Гайдн? А Гайдн, видите ли, поехал в масоны вступать. Ну и по шапке Гайдну…
